Тесен круг. Пушкин среди друзей и… не только

Так как сестра её точно любила Дантеса, то Пушкин тогда же и отказался от дуэли. Но должно ему было при том и оставаться — чего не вытерпел. Дантес под судом, равно как и Данзас; и кончится по законам. И кажется, что каналья Геккерн отсюда выбудет».

Подведём итоги и мы. Впервые Николай I встретился с Пушкиным 8 сентября 1826 года, после часовой беседы с поэтом он сделал вывод:

— Я нынче долго говорил с умнейшим человеком России.

29 января 1837 года, в день кончины великого поэта, царь заявил:

— Я теряю в нём самого замечательного человека России.

Кажется, никто (кроме Л. Н. Толстого) не удостаивался больше таких оценок российскими самодержцами.

«Даль, скажи мне правду»

28 и 29 января Владимир Иванович неотлучно находился при Пушкине, и поэт первый раз сказал ему «ты». Это были последние часы жизни Александра Сергеевича. Их трагизм Даль передал в записке, написанной сразу после кончины его друга, славы и гордости России:

«С утра[154] пульс был крайне мал, слаб, част, — но с полудня стал он подниматься, а к 6-му часу ударял 120 в минуту и стал полнее и твёрже; в то же время начал показываться небольшой общий жар. Вследствие полученных от доктора Арендта наставлений приставили мы с д-ром Спасским тотчас 25 пиявок и послали за Арендтом. Он приехал, одобрил распоряжение наше. Больной наш твёрдою рукою сам ловил и припускал себе пиявки и неохотно допускал нас около себя копаться.

Пульс сделался ровнее, реже и гораздо мягче; я ухватился, как утопленник, за соломинку и, обманув и себя и друзей, робким голосом возгласил надежду. Пушкин заметил, что я стал бодрее, взял меня за руку и сказал:

— Даль, скажи мне правду, скоро ли я умру?

— Мы за тебя надеемся ещё, право, надеемся!

Он пожал мне руку и сказал: „Ну, спасибо“.

Но, по-видимому, он однажды только и обольстился моею надеждою; ни прежде, ни после этого он ей не верил; спрашивал нетерпеливо: „А скоро ли конец“, — и прибавлял ещё: „Пожалуйста, поскорее!“

Я налил и поднёс ему рюмку касторового масла.

— Что это?

— Выпей, это хорошо будет, хотя, может быть, на вкус и дурно.

— Ну, давай, — выпил и сказал: — А, это касторовое масло?

— Оно; да разве ты его знаешь?

— Знаю, да зачем же оно плавает по воде? Сверху масло, внизу вода!

— Всё равно, там (в желудке) перемешается.

— Ну, хорошо, и то правда.

В продолжение долгой, томительной ночи глядел я с душевным сокрушением на эту таинственную борьбу жизни и смерти, — и не мог отбиться от трёх слов из „Онегина“, трёх страшных слов, которые неотвязчиво раздавались в ушах, в голове моей, — слова: „Ну, что ж? — убит!“

О! сколько силы и красноречия в трёх словах этих! Они стоят знаменитого шекспировского рокового вопроса: „Быть или не быть“. Ужас невольно обдавал меня с головы до ног, — я сидел, не смея дохнуть, и думал: вот где надо изучать опытную мудрость, философию жизни, здесь, где душа рвётся из тела, где живое, мыслящее совершает страшный переход в мёртвое и безответное, чего не найдёшь ни в толстых книгах, ни на кафедре!

Когда тоска и боль его одолевали, он крепился усильно, и на слова мои: „Терпеть надо, любезный друг, делать нечего; но не стыдись боли своей, стонай, тебе будет легче“, — отвечал отрывисто:

— Нет, не надо, жена услышит, и смешно же это, чтобы этот вздор меня пересилил!

Он продолжал по-прежнему дышать часто и отрывисто, его тихий стон замолкал на время вовсе. Пульс стал упадать и вскоре исчез вовсе, и руки начали стыть.

Ударило два часа пополудни, 29 января, — и в Пушкине оставалось жизни только на три четверти часа. Бодрый дух всё ещё сохранял могущество своё; изредка только полудремота, забвенье на несколько секунд туманили мысли и душу. Тогда умирающий, несколько раз, подавал мне руку, сжимал и говорил:

— Ну, подымай же меня, пойдём, да выше, выше, ну, пойдём.

Опамятовавшись, сказал:

— Мне было пригрезилось, что я с тобою лезу по этим книгам и полкам высоко — и голова закружилась.

Раза два присматривался он пристально на меня и спрашивал: „Кто это, ты?“

— Я, друг мой.

— Что это, — продолжал он, — я не мог тебя узнать.

Немного погодя он опять, не раскрывая глаз, стал искать мою руку и, протянув её, сказал:

— Ну, пойдём же, пожалуйста, да вместе!

Я подошёл к В. А. Жуковскому и гр. Виельгорскому и сказал: „Отходит!“

Пушкин открыл глаза и попросил мочёной морошки; когда её принесли, то он сказал внятно:

— Позовите жену, пусть она меня покормит.

Наталия Николаевна опустилась на колени у изголовья умирающего, поднесла ему ложечку, другую — и приникла лицом к челу мужа. Пушкин погладил её по голове и сказал: „Ну, ничего, слава богу, всё хорошо“.

В. И. Даль у постели умирающего Пушкина

Друзья, ближние молча окружили изголовье отходящего; я, по просьбе его, взял его под мышки и приподнял повыше. Он вдруг будто проснулся, быстро раскрыл глаза, лицо его прояснилось, и он сказал:

— Кончена жизнь!

Я не дослышал и спросил тихо:

— Что кончено?

— Жизнь кончена, — отвечал он внятно и положительно.

— Тяжело дышать, давит, — были последние слова его.