Тэсс из рода д'Эрбервиллей

— Что вы сделали? — переспросил он глумливо. — Умышленно — ничего. Но вы были орудием — невинным орудием моего отступничества, как они это называют. Я спрашиваю себя, не я ли один из тех «рабов порока», которые, «раз избегнув скверн мира сего, вновь запутываются в сетях и терпят поражение», и последнее их падение хуже, чем первое?

Он положил руку ей на плечо.

— Тэсс, Тэсс, я был на пути к спасению, по крайней мере — в глазах общества, пока снова вас не увидел! — воскликнул он, ласково встряхивая ее за плечо, словно ребенка. — Зачем же вы меня искушали? Я был тверд, как может быть тверд мужчина, пока не увидел снова этих глаз, этого рта… Клянусь, со времени Евы не было такого соблазнительного рта!

Он понизил голос, черные глаза жарко сверкнули.

— Вы искусительница, Тэсс, вы чародейка из Вавилона… я не мог устоять, как только увидел вас снова.

— Мы встретились не по моей вине, — сказала Тэсс, отодвигаясь от него.

— Я это знаю и повторяю, что вас я не виню. Но факт остается фактом. Когда я увидел, как обращаются с вами на этой ферме, я чуть с ума не сошел при мысли, что у меня нет законного права вас защищать, нет и быть не может! А тот, у кого это право есть, пренебрегает вами.

— Не смейте говорить о нем плохо! Его здесь нет! — горячо воскликнула она. — Относитесь к нему с уважением, он ничего плохого вам не сделал! И оставьте его жену в покое, пока еще не пошли сплетни, которые могут запятнать его честное имя!

— Да, — отозвался он, словно пробуждаясь от страшного сна. — Я нарушил обещание проповедовать слово божие этим бедным пьяницам на ярмарке; впервые выкинул я такую штуку! Месяц тому назад я бы ужаснулся при одной мысли о ней. Я уйду… и поклянусь… если хватит сил, что не буду больше искать встреч…

И вдруг он изменил тон:

— Один поцелуй, Тэсси, только один! В память старой дружбы…

— Я беззащитна, Алек! На мне лежит забота о добром имени честного человека… подумайте об этом… и постыдитесь!

— Да, да! О боже!

Он сжал губы, возмущенный собственной слабостью. В глазах у него потемнело — угасла надежда и на любовь, и на религию. Былые темные страсти, чьи следы почти стерлись с его лица после его обращения, казалось, воскресли и проступили наружу. Он ушел, словно колеблясь.

Хотя д’Эрбервилль и заявил, что в нарушении своего обещания видит лишь отступничество верующего, но слова Тэсс, являвшиеся отголоском речей Энджела Клэра, произвели на него глубокое впечатление, и оно не стерлось, когда он расстался с ней. Он шел тихо, словно придавленный мыслью, которая раньше и в голову бы ему не пришла: он начал понимать, что дальнейшее его служение невозможно. Рассудок был непричастен к его неожиданному обращению, которое, возможно, было всего-навсего причудой легкомысленного молодого человека, жаждущего новых ощущений и потрясенного смертью матери.

Те капли логики, какие Тэсс уронила в море его энтузиазма, охладили пыл Алека. Снова и снова возвращаясь к тем отчетливым формулам, какие она ему сообщила, он подумал: «Этот умник не подозревал, что, толкуя с Тэсс о таких предметах, он прокладывает мне дорогу к ней!»

XLVII

На ферме Флинтком-Эш предстоит молотьба последней скирды пшеницы. Мартовский рассвет на редкость бесцветен, и нельзя угадать, в какой стороне воеток. На фоне сумеречного неба поднимается верхушка скирды, имеющая форму трапеции; скирда стоит одиноко, вымытая и выбеленная зимними дождями и снегом.

Когда Изз Хюэт и Тэсс пришли на поле, только по шороху и шелесту можно было догадаться, что другие их опередили; однако скоро небо начало светлеть, и на верхушке скирды вырисовались силуэты двух мужчин. Они энергично «готовили» скирду, то есть срывали с нее соломенную крышу, прежде чем сбрасывать вниз снопы. Между тем Изз, Тэсс и остальные батрачки, облаченные в светло-коричневые фартуки, дрожали от холода: фермер Гроби велел им прийти пораньше, чтобы к вечеру обязательно покончить с молотьбой. Возле самой скирды смутно виднелось красное чудовище, прислуживать которому пришли женщины. Это было деревянное сооружение с ремнями и колесами, молотилка, которая деспотически испытывает выносливость мускулов и нервов.

Поодаль темнел другой неясный предмет — черный, сдержанно шипевший, и шипение это свидетельствовало о таившейся в нем силе; длинная труба поднималась к небу параллельно ясеню; от этого предмета исходило тепло, и даже в темноте можно было угадать, что это паровая машина, которой предстоит быть источником движения этого маленького мирка. Подле машины стояла темная неподвижная фигура, высокая, мрачная, покрытая сажей и словно погруженная в транс; у ног ее лежала куча углей; это был механик. Судя по виду и цвету одежды, можно было принять его за выходца из ада, который забрел сюда, в эту прозрачную и бездымную страну желтого зерна и бесцветной земли, совершенно ему чуждую, для того, чтобы изумлять и приводить в смущение ее обитателей.