Тэсс из рода д'Эрбервиллей

— Я никогда не называла вас сатаной и никогда этого не думала. Вообще мне не приходят в голову такие мысли о вас. Я к вам отношусь безразлично, за исключением тех случаев, когда вы меня оскорбляете. Неужели вы из-за меня пришли сюда копать землю?

— Исключительно! Чтобы вас увидеть — и только. По дороге сюда я увидел вывешенную для продажи блузу, и тогда я подумал, что в ней на меня не будут обращать внимание. Я пришел протестовать против того, чтобы вы так работали.

— Но мне это нравится — я работаю для отца.

— А работа на той ферме кончена?

— Да.

— Что же вы намереваетесь делать? Отправитесь к дорогому мужу?

Это напоминание показалось ей невыносимо унизительным, и она с горечью сказала:

— Не знаю… Нет у меня мужа!

— Совершенно верно — в том смысле, в каком вы говорите. Но у вас есть друг — и я вопреки вашему желанию решил позаботиться о вашем благополучии. Вот вернетесь домой и увидите, что я прислал вам.

— О Алек, я не хочу, чтобы вы мне что-нибудь дарили! Я ничего не могу принять от вас! Я не хочу… это нехорошо!

— Это хорошо! — сказал он весело. — Я не могу допустить, чтобы женщина, которую я нежно люблю, так бедствовала, а я не попытался бы ей помочь.

— Но я ни в чем не нуждаюсь! Меня мучит только… совсем другое, а не то, как я живу!

Она отвернулась и с отчаянием начала копать землю, а слезы ее падали на ручку мотыги и на комья земли.

— Вас беспокоит участь детей — ваших братьев и сестер, — сказал он. — Я о них подумал.

У Тэсс сжалось сердце. Он затронул больное место: угадал причину ее тревоги. Она еще более страстно привязалась к детям, с тех пор как вернулась домой.

— Должен же хоть кто-то о них позаботиться, если ваша мать не поправится. А отец ваш вряд ли способен работать.

— Он может о них позаботиться с моей помощью. Должен!

— И с моей.

— Нет, сэр!

— Как это чертовски нелепо! — вспылил д’Эрбервилль. — Ведь он думает, что мы родственники, и будет этим вполне удовлетворен.

— Нет, не думает. Я его разубедила.

— Какая глупость!

Д’Эрбервилль в сердцах отошел от нее к изгороди, снял блузу, так резко изменявшую его внешность, свернул ее и, бросив в огонь, ушел.

После его ухода Тэсс не могла работать; на душе у нее было тревожно. Испугавшись, что он отправился к ее отцу, Тэсс взяла мотыгу и пошла домой.

Ярдах в двадцати от дома она встретила одну из своих сестер.

— О Тэсси, что случилось! Лиза Лу плачет, и у нас в доме собрался народ! Матери гораздо лучше, но, говорят, отец умер.

Девочка чувствовала всю значительность этой новости, но трагического ее значения не понимала. Она глядела на Тэсс, сияя важностью, но потом, заметив, какое впечатление произвели на сестру ее слова, спросила:

— Да неужто мы, Тэсс, никогда больше не будем разговаривать с отцом?

— Но ведь ему просто нездоровилось! — в отчаянии вскричала Тэсс.

Подошла Лиза Лу.

— Он упал, а доктор, который пришел к матери, говорит, что все равно не жилец он был на этом свете, потому что у него сердце заросло жиром.

Да, муж и жена Дарбейфилды поменялись местами: умирающая была вне опасности, а слегка прихворнувший — умер. Событие это имело значение более серьезное, чем можно было подумать. Жизнь отца была нужна семье независимо от личных его трудов — в последнем случае его смерть не была бы большой трагедией, — но он был последним из тех троих, с чьей смертью кончался срок аренды дома и участка, на которые давно уже точил зубы сосед-фермер, так как для постоянных его батраков не хватало жилья. Кроме того, в деревнях ненавидели пожизненных арендаторов чуть ли не так же, как и мелких земельных собственников, за независимую их манеру держать себя, и когда срок аренды истекал, ее никогда не возобновляли.

Таким образом, Дарбейфилдов, бывших некогда д’Эрбервиллями, постигла та же участь, на какую, без сомнения, в бытность свою олимпийскими богами графства, обрекали они, и довольно жестоко, таких же безземельных, какими стали теперь сами. Так чередуются прилив и отлив — ритмические колебания — во всем, что совершается под небом.

LI

Наконец настал канун Благовещения, и весь земледельческий мир был охвачен той особой лихорадкой, которая ежегодно вспыхивает в этот день — день, когда вступают в силу новые договоры, заключенные на Сретение и связывающие батраков на весь год. Батраки — или «рабочий люд», как называли они себя с незапамятных времен, пока не пришло из внешнего мира это новое слово «батрак», — не желающие оставаться у старых хозяев, переходят в этот день на другие фермы.

С каждым годом количество батраков, переходящих на новые места, все возрастало. Когда мать Тэсс была ребенком, почти все батраки из окрестностей Марлота всю жизнь жили на одной и той же ферме, которая была домом их отцов и дедов; но за последние годы это стремление менять места стало всеобщим; для молодых это было удовольствием, нередко приносившим и пользу. Ферма, которая для одних являлась Египтом, казалась землей обетованной другим, созерцавшим ее издали, но затем и для них превращалась она в Египет, — поэтому они без устали кочевали.