test

- Давайте, гражданка, садитесь! – Недобежкин пытался водворить в салон микроавтобуса уборщицу. Однако та – на редкость суеверная особа – обезумела от мистического ужаса пред «звериной порчей», думала, что её абдуцируют черти и мёртвой хваткой вцепилась в дверцу, заклинившись на полдороги. Да ещё и верещала страшным, визгливым и скрипучим голосом:

- Изыйди, демон! Чур-чура! Чур-чура! – и отбивалась от Недобежкина ногами.

На её вопли начали сходиться праздные зеваки: тёплым вечерком летней субботы тут, среди утопающих в цветущей природе, старых корпусов больницы Калинина, вертелись сонмы гуляк. Одни гуляки были настроены романтично, шли за ручку и поминутно друг дружку целовали. Зато другие – наоборот, ни капельки романтики в себе не несли. Они дожидались темноты лишь с одной целью: вытащить стартовый пистолет или ножик и устроить романтикам весёленький гоп-стоп.

Зеваки стояли по одному, по двое и небольшими кучками, вперившись в воюющего с уборщицей Недобежкина и оживлённо перешёптывались между собой. Недобежкин хотел их разогнать, но не мог из-за лягающейся уборщицы. Никанор Семёнов никак на них не реагировал и не помогал Недобежкину. Майор Кораблинский самоустранился, скрывшись во чреве микроавтобуса. Только Серёгин, справившись с простынёй, выкопал в кармане удостоверение, выставил его вперёд и двинулся на толпу с непреклонностью танковагонетки.

- Так, милиция! – громыхнул он на кудахчущих зевак, и те попятились назад. – Всем разойтись, если не хотите схлопотать штраф!

Пётр Иванович отлично отыграл роль «злого мента» – испугавшись наказания рублём, зеваки проворно рассосались. Первыми исчезли юные романтики, в чьих карманах завсегда зияют дыры и свищут ветра. А последними уползли две дородные престарелые клуши в халатах и тапочках, которые, скорее всего, лежат в гастроэнтерологическом отделении больницы – судя по их дородности, они ну, очень любят вкусненькое…

Покончив с толпой, Пётр Иванович помог начальнику отодрать уборщицу от дверцы и поместить на одно из сидений микроавтобуса, рядом с врачом. Врач расклеился окончательно. Он проигнорировал уборщицу, которая по-медвежьи плюхнулась едва ли не к нему на колени, и продолжил обречённо рыдать, уронив голову на руки.

Когда врача привезли в отделение – он, кажется, вообще, одичал. Недобежкин на пару с Серёгиным едва вытолкнули его из салона микроавтобуса – он упирался всеми своими фибрами, и чуть ли, не зубами держался за кресло. Уборщица присмирела: она уныло плелась туда, куда её вели, и плаксиво всхлипывала, спотыкаясь на ступеньках. Майор Кораблинский постоянно пытался отпроситься домой, но Недобежкин строго постановил, что Кораблинскому необходимо присутствовать на допросе врача и уборщицы, и никуда его не отпустил.

Наверное, Недобежкин возлагал на врача и уборщицу какие-то большие надежды, но надежды эти не оправдались: врач молчал и плакал, а уборщица блеяла. Пётр Иванович протокол писать не стал – потому что нечего было писать. Никанор Семёнов наблюдал за всем этим с явным ехидством и пару раз осведомился у Недобежкина, не желает ли тот предоставить право заниматься делом «Густых облаков» Интерполу. Оба раза Недобежкин отмахивался, но на третий раз – не выдержал. Он прошёлся взад-вперёд по кабинету, зыркнул на притаившегося в углу Кораблинского, а потом – повернулся к Никанору Семёнову и сказал ему:

- Ладно, ладно, вы меня убедили… Нет, вы меня уже достали! Хорошо, я передам вам все материалы, бо у меня уже вот такая голова! – милицейский начальник приставил руки к ушам, демонстрируя размеры собственной головы, а потом – широкими шагами проследовал к своему сейфу.

Открыв его ключом, Недобежкин извлёк пухлую папку и шваркнул её на стол.

- Вот, – буркнул он. – Берите всё это, и несите, куда хотите!

Никанор Семёнов протянул к вожделенной папке «Дело № 37» алчные руки. А Пётр Иванович, сидя над пустым бланком протокола, отметил две странные вещи: во-первых, начальник не позвал на допрос «порченых» ни Ежонкова, ни Вавёркина, а во-вторых, папка с тридцать седьмым делом никогда не лежала в сейфе Недобежкина – она завсегда покоилась в собственном сейфе Петра Ивановича. Она и сейчас там лежит – Серёгин утром проверял, и папка была на месте…

Никанор Семёнов с довольным видом благодарил Недобежкина за благоразумие, прижимая «дарёную» папку к своему животу. А Недобежкин без особого сожаления расстался с тридцать седьмым делом – он просто пожал Никанору Семёнову руку и выпроводил его за дверь. А потом – отпустил и Кораблинского. Когда майор выполз в коридор – милицейский начальник застыл на месте и стал прислушиваться, ожидая, когда утихнут его шаги. А как только Кораблинский ушёл – перехватил вопросительно-изумлённый взгляд Серёгина и бодро раскрыл секрет: