test

— Вот именно, — согласился Иванков, постукивая колпачком от ручки по донельзя самовлюблённому лицу этого «группенфюрера», который стоял, гордо подбоченившись, и к тому же, улыбался, как какой-нибудь Том Круз. — Найти самого изобретателя мы не сможем, как бы ни пыжились: немцы секретили такие вещи, как черти. Но насколько я понял — этот человек знал, как включить «брахмаширас». Думаю, Теплицкий выпустит вас отсюда, если вы принесёте ему информацию про него.

— А вы? — удивился Миркин, единственным желанием которого сейчас было вскочить и сбежать куда подальше от мерзопакостных клопов, которые своей наглостью были хуже, чем те фашисты.

Иванков вздохнул так уныло, что Миркину показалось, будто бы переводчик собирается отбросить в духоте архива коньки, или склеить ласты.

— Мне тоже надоело тут сидеть, мне бы пепси-колы… — угрюмо проворчал Иванков, нервно листая дневник коменданта. — Однако наш с вами знакомец Теплицкий навесил на меня ещё и герб. Я должен выяснить, кому он принадлежит, а если не выясню — неуч Теплицкий объявит его своим.

День энный.

Профессор Миркин и переводчик Иванков продолжали дышать клопами. Надеясь на скорое освобождение, Миркин рьяно выискивал хоть что-нибудь о гордом человеке с фотографии Фогеля, а Иванков, нагруженный гербом — посылал разнообразные запросы в какие-то исторические университеты, в центры геральдики, даже за границу. Посылал по Интернету, притащив свой ноутбук, потому что в Докучаевском архиве компьютера и в помине не бывало. Он ещё на прошлой неделе посылал запросы в Донецк и в Киев, но Донецк и Киев не знали, чей герб висит на стене бункера, который Теплицкий уже успел именовать в свою честь. Сейчас очередь дошла до Москвы и Санкт-Петербурга. Если и там выйдет пробой — Иванков дойдёт до Берлинского университета.

У Миркина дела шли не лучше: он не нашёл ничего про группенфюрера. Только фотографию и запись о том, что сей тип умел стрелять из «брахмашираса». Всё. Архив молчал. Говорили лишь клопы, и их слово звучало так: «ЕДА!». Миркин был весь искусан, на местах укусов зудели волдыри. В который раз он не усидел на месте, швырнул всё, что читал, под стол и выскочил в сравнительно прохладный коридор прочь от клопов, духоты и Иванкова, который, не замолкая, бубнит себе под нос какую-то монотонную скучную песню. В коридоре было тихо, но нестерпимо пахло печёным, от чего у Миркина образовался град слюней, а желудок урчанием напомнил: «Вы, господин, не завтракали и не обедали, а если вы ещё и не поужинаете — я подарю вам, сэр, гастрит». Миркин добрался до лестницы и поднялся наверх, к буфету, желая купить там хотя бы, какой пирожок. В буфете работала буфетчица Лиля, ей можно дать лет двадцать пять. Она всегда всем улыбается, носит яркие блузки и рыжие волосы — ясно, что хочет изыскать супруга. Однако для этой цели ей бы не красить кукольные глазки, а сбросить килограмм двадцать, тогда у неё будет больше шансов на успех в этом нелёгком мероприятии.

Лиля протирала витрину, где возлежали аппетитные пирожки. Она сама не раз запускала в эту самую витрину белу рученьку, унизанную колечками, и выхватывала пирожочек-другой. Сейчас тоже, вытирая тряпочкой витринное стекло, она как бы, невзначай, откинула заслонку из прозрачной пластмассы и ухватила за румяный бочок жареный пирожок со сгущёнкой. Смачно откусив от него половинку, она продолжила работу, мурлыча под курносый напудренный носик:

— А на море белый песок…

Лиля в буфете была не одна: за одним из столиков пристроила свои телеса постоянная клиентка — Поэма Марковна. Директриса, колышась, откусывала малюсенькие кусочки от слоёного кремового пирожного и запивала его горячим шоколадом. А напротив неё сидела незнакомая Миркину старушка. Невысокая, худенькая такая старушка, одетая в халатик мелким цветочком, с косыночкой на голове, в очках и с палочкой. Зачем ей было сюда приходить, известно одному богу, сколько ей лет — то же самое, только бог мог бы сказать. Однако старушка оказалась проворной. Она заметила, как Миркин подползает к прилавку, как покупает у Лили целых четыре пирожка, как собирается уползти… и зачем-то подозвала его, бодро махнув старческой рукой:

— Сынок, иди-ка сюда! — старушка шамкала, потому что давно потеряла зубы.

Миркин пожал плечами, но подошёл и топтался в нерешительности, не садясь за столик.

— Садись, садись, сынок! — настояла старушка, а Поэма Марковна доела пирожное, заглотнула порядочный глоток горячего шоколада и уставилась на Миркина своими свинячьими глазками.

Миркин ещё немного потоптался, но сел на свободный стул, не подозревая, зачем его пригласили в такую странную компанию.

— Мне восемьдесят шестой годок уж пошёл, сынок, — прошамкала старушка, которая ничего не ела, очевидно, из-за того, что её желудок переваривал лишь мягкие кашки. — Я много чего на белом свете повидала, почитай в трижды больше тебя прожила.