Тест на блондинку

А поговорить она любила! Пожалуй, с полным правом её можно было назвать болтушкой, или болтуньей, как угодно. Очередную встречу обычно начинала она с фразы: «Ой, мне надо тебе столько рассказать!..» – и высыпала ворох фирменных слухов и безобидных сплетен, в которых я ориентировался слабо по причине относительной духовной и пространственной удаленности от пульса коллектива. Лена всегда сама выбирала тему разговора. Много она рассказывала о супруге. В основном, конечно, нелестное о его плохом умении в быстро меняющихся к худшему условиях жизни содержать семью. «Почему, скажи, почему вот уже два года я верчусь, кормлю себя, Машку и Анатолия, хотя он давно никакой мне не муж? Не хочешь уходить – ладно. Всё равно когда-нибудь уйдёшь. Но приноси деньги на своё содержание! А он вцепился в свой завод, где платят копейки или вообще ничего месяцами, – и с места его не сдвинешь. Взялся за коммерцию – я обрадовалась. Оказалось, невыгодно… Так не сиди неделями дома, бегай по городу, ищи работу, где платят! Неужели не стыдно жить на деньги женщины?..» Умом я жалел Лену.

Ещё больше слышал я о милой её сердцу Марье Анатольевне Молчановой, льноволосой рассудительной особе четырёх с половиной лет и ста двух сантиметров роста: какая она не по годам умная и взрослая, какие каверзные вопросы задаёт иногда, «как мы ходили с ней в театр», «в каком платье красивом была она вчера» – и всё в этом же духе. Честно говоря, материнские восторги оставляли меня равнодушным, на что в конце концов я начал осторожно Лене намекать. «Ты ничего не понимаешь в детях, – она набожно глядела на фото малютки с ротиком кукольного Пьеро и милыми сдобными щеками, целовала его решительно. – Умница. Люблю!»

Лена сама выбирала тему, но надо отдать ей должное: она была весьма чутка и тактична. Если расслабленная улыбка на моём лице начинала остывать и становилась вежливой, Леночка мгновенно улавливала это:

– Тебе неинтересно, Борь? Неинтересно, да?

Или:

– Я тебя не обидела, Борь?

И в голосе её при этом всегда слышалась неподдельная тревога. И в глаза мои при равном росте она ухитрялась заглянуть как-то снизу вверх, так виновато, что вся моя только зарождающаяся досада сразу же проходила. Я протестовал охотно и бурно, и мы выбирали компромисс: обсуждали старый фильм (смотреть новые ни у меня, ни у неё зачастую не хватало времени) или памятную обоим книгу. Читала она в своё время достаточно, очень любила цитировать «Горе от ума» и «Онегина». «Героя нашего времени» перечитывала десять раз – так нравился ей этот роман!

Но чаще всё же мы сплетничали на внутрифирменные темы или вслух вспоминали прошлое: я – срочную службу в радиоцентре, посёлок газовиков на Таймыре, она – в основном девичество. Однажды Леночка рассказала, как десять лет назад во время летней практики в санатории после первого курса училища в неё влюбился до беспамятства зампрокурора из Львовской области. Хвалилась Лена скромно, даже недоумевая.

– Представляешь, на коленях передо мной стоял, такой старый для меня тогда. Лет тридцати шести, наверное. Море внизу шумит, а мы ночью, в парке… Фонарь над кипарисами раскалённый, белый, и толстые бабочки серые вьются… Упрашивал, умолял даже: «Поедем со мной! Квартиру помогу получить, в университет на любой факультет поступишь». Правда, честный был: сказал, что женат и что делать ему со мной, пока не знает, но влюбился так, как никогда не влюблялся, и вообще сошёл с ума… Обнял мне ноги, щекой прижался, клянётся, а я гляжу: у него макушка совсем голая! Думаю: «Какой он старый!» И ещё боялась, что увидит кто-нибудь. Мне бы тогда стыдно было…

На минуту Лена замолчала. Потом произнесла, задумчиво и без грусти:

– Всё воспитание мое виновато. Сейчас по-другому поступила бы.

– Как интересно ты взрослела! – балбесисто ахал я.

А через четыре года после этой истории ей в Москве сделали очень серьёзную операцию: установили искусственный митральный клапан. С ним живёт она и по сей час. А я и не подозревал ничего! Такая естественная жизнерадостность у человека!

Под наркозом она находилась в общей сложности двенадцать часов. Организм был так отравлен эфиром, что поседели волосы. Да-да, этот приковывающий взгляд серебристый отлив её причёски-шлема – обыкновенная седина. Она пронизывала всю светло-русую густоту, по всей голове.