Тётя Мотя

— Третье июня и шестое июля — Владимирская, — проговорил Иван Валерьевич и снова умолк.

— Да говорите же, — устало повторил Сергей Петрович.

— Вы знаете, мы спорили об этом столько. Знаете, что я думаю про иконы в музеях. Не место им там, я и сейчас уверен. Вот и лампадку мы с вами поставили, это я настоял. Глуп, глуп, признаю, что глуп был, Сергей Петрович. И знаю, что глупо это выглядело — лампадка, которую не зажигают никогда. Так ведь я ее и зажигал. Чтоб потеплилась, чтобы огонек хоть недолго. На каждый праздник Владимирской зажигал, приходил в музей вечером и на несколько минут зажигал, молился, тропарь обязательно читал. В нашей семье с Владимирской многое связано. Мой дед в войну ею спасся… Зажигал тайно, потом тушил, никто и ведать не ведал. В этот раз так же было. Зажег, помолился, как всегда, но что-то душно мне показалось, форточку открыл, пошел в другую комнату, и тут… — Задохин как будто всхлипнул, живо напомнив Сергею Петровичу мальчишку, который винился в кабинете директора. Сергей Петрович засмеялся против воли.

— Лида мне позвонила по мобильному.

— Жена?

— Да, Лида. Кеша наш годовалый из окна вывалился. С первого этажа, но у нас высоко там. Лида плачет, Кеша орет. Я пока с ней говорил, себя забыл. Побежал домой, но дверь музея запереть не забыл все же, а про лампадку забыл.

— Как, как вы могли забыть? — почти закричал Сергей Петрович и осекся тут же. Никогда не бывал он в шкуре отца многодетного.

— Я уже когда домой бежал, вспомнил, вспомнил про лампадку, хотел вернуться, ну, думаю, потом вернусь. Помолился Матери Божией, чтобы управила, чтобы все хорошо сложилось и с Кешей, и в музее. Поймите, у нас дома лампадки под иконами сутками горят. Негасимо! И никогда — ничего! А тут на несколько часов всего. Хотя и саднило. Надо было позвонить кому угодно, да хоть вам — признаться, попросить погасить. Но гордость! Да и боялся я. Сразу же всем известно станет — директор не соблюдает меры безопасности. Позор. Так никому и не позвонил. Прибежал домой, там Лида вся трясется, младенец надрывается, ножка у него распухла, кровь идет, он на камень напоролся да и напугался, детей бросили на Авдотью Яковлевну, тетку Лидину, — повезли Кешу в Углич, в больницу. А там сами знаете, не торопятся. Ничего в итоге не нашли, только сильный ушиб, перевязали и отправили нас домой. Приехали уже поздно совсем. Про лампадку я не забыл, помнил, все молился Матери Божией, чтобы обошлось, и когда вернулись — гляжу, стоит музей, не шелохнется, Слава Тебе, Царица Небесная! Довез жену с Кешей до дома, высадил, и тут только пошел в школу. Подхожу… — Задохин снова всхлипнул, гулко сглотнул, но взял себя в руки. — Подхожу, а из окна музея дым валит! И как раз оттуда, где икона висела. Сначала сам надеялся погасить, кинулся, да какой там — не войти уже было, занавески пылали и пол… Простите, простите меня, — снова завсхлипывал Задохин.

— Невероятно. Невероятно, — только и повторял в ответ Сергей Петрович.

— Знаю, — виновато кивал Задохин. — Можете теперь сдавать меня, куда хотите, с потрохами.

— Да опять не о том вы, — удивлялся Сергей Петрович. — Невероятно, что вы пришли ко мне.

— Так ведь совесть у меня. И чудо такое — услышала Она меня, услышала все-таки. Но все равно тяжко. Уснуть не могу. Видеть никого не могу. Простите? — снова спросил Задохин и совсем по-детски глянул на Сергея Петровича, снизу вверх.

— Разве дело в этом? Разве дело в личном моем прощении? Я вас прощаю. И тогда простил, и сейчас прощаю, — медленно говорил Сергей Петрович.

Задохин первый раз за все это время, кажется, перевел наконец дыхание.

— Да только мне это тоже урок. И звонок, — добавил Сергей Петрович, до этого сидевший сутулясь, и распрямился с улыбкой.

— Звонок? — не понял Задохин.

Но Сергей Петрович не ответил, только крикнул Анне Тихоновне, чтобы собирала ужин.

— Да, да, — точно опомнившись, затараторил освобожденный Задохин. — У меня же и подарок для вас есть, бабка одна померла, родственники и принесли коробку, до пожара еще, как обычно, в музей — с фотографиями разными, письмами — внучка ее у вас училась, ну, и уговорила. И принесли. До пожара это еще за неделю было, коробка в кабинете у меня так и простояла, все собирался передать вам на просмотр, хорошо, в музей не отнес… А тут вчера заглянул сам… — Задохин полез за пазуху и вынул из внутреннего кармана так и не снятой штормовки конверт. В конверте лежала фотография — старая, сероватая, Задохин осторожно вынул ее и подал Голубеву.

Сергей Петрович изменился в лице.

Светлоглазый, коротко стриженный, гладко выбритый человек лет тридцати пяти, с очень характерными ломаными ноздрями и чуть выдающимся подбородком, в пиджаке, рубашке, глядел несмотря на молодость, устало, измученно, но все-таки спокойно и твердо.

— Кто это? — вскакивая и чувствуя, как страшное волнение заливает горло, голову, спрашивал Голубев. — Кто?

— Там написано, но я не знаю, правда ли, на другой стороне.

Сергей Петрович взглянул: ба! Карандашом полустершимся, но вполне угадываемым вилась надпись — «Сергей Владимирович Адашев».