Тетя Зоя

Перегородка не доходила до потолка, чтобы никто не страдал от недостатка воздуха.

Выход в переднюю остался со стороны родителей, у меня имелась дверца с наружной задвижкой, ее запирали на ночь.

Как объясняла мать, если бы я захотел ночью пИсать, стоило постучать, чтобы меня выпустили.

Но она страдала нервами и пугалась бы, начни я в темноте бродить по квартире.

Истинная причина, по которой была поставлена задвижка, открылась позже.

В детстве я нередко просыпался, слыша возню на родительской половине, но не придавал этому значения.

Разумеется, комната в «хрущевке» была не слишком большой.

После разделения на половины она стала еще менее пригодной для проживания трех человек.

Я ютился на узкой койке солдатского образца, отец с матерью спали на диван-кровати, который с грохотом разбирали каждый вечер, поскольку разложенный он занимал все пространство от стены до переборки.

Поэтому родители изо всех сил зарабатывали деньги на кооператив: в советские времена существовал такой вариант покупки квартиры за немалые деньги.

Заканчивая воспоминания о родителях, отмечу, что мать, порвав с собственной семьей и всецело отдавшись на волю отца, перечеркнула свою старую жизнь.

Из прошлого она взяла с собой самую малость: художественные альбомы с репродукциями из разных музеев.

В новых условиях мать забыла о прежних развлечениях. Альбомы перекочевали в мой книжный шкаф.

Родители, борясь со взрослой жизнью, книжек не читали, он был им не нужен.

3

Если кто-то из читателей помнит времена застоя, то поймет меня – мальчишку, растущего в ту эпоху.

Современному подростку открыт живительный родник порнографии, которая позволяет удовлетворить любую потребность, не отходя от монитора.

В советские времена не было открытого доступа даже к безобидным фотографиям в жанре «ню».

По сравнению со сверстниками мне еще повезло: в материных альбомах встречались картины, изображающие обнаженное женское тело.

Правда, они были далеко не лучшими.

Альбомы изобиловали полотнами западных мастеров.

Тициановские и Рубенсовские голые бабы представляли интерес только один раз.

На второй становилось ясно, что изображены там груды жира, а самые интересные места искажены.

После долгих поисков я все-таки нашел картину, которая радовала безусловно.

Это была обнаженная художницы Зинаиды Серебряковой из альбома, посвященного Русскому музею Ленинграда. Картина на самом деле представляла собой просто рисунок акварелью.

Там, как мне казалось, были реально изображены детали.

Молодая модель с телом, светящимся желтовато – будоражаще из-за нервного коричневого контура – лежала на левом боку, опершись рукой на подушку. Место, где сходились бедра, было слегка заштриховано, точно там росли волосы. Налитые груди превосходили все виденное прежде.

Соски привлекали сильнее чем спрятанное между ног: устройство того места я представлял себе приблизительно, поскольку медицинских книг в нашем доме не имелось.

Работа Серебряковой, найденная однажды, заняла центральное место в моей жизни.

Я был сыном своей матери и унаследовал от нее некоторую склонность к живописи.

И, занимаясь собой, я одновременно рисовал.

Сначала, не набив руку, я делал рисунок с любимой обнаженной на просвет, затем наполнял его акварельным цветом.

Почувствовав, что бумага начала поддаваться, я перестал копировать чужое, стал рисовать женщин в ракурсах, интересующих меня.

Эти занятия наполнили жизнь невероятным количеством новых красок и ощущений.

4

Начал я воспоминания с майского дня, когда мне кто-то позвонил в дверь и отвлек от обнаженной Серебряковой.

Но стоит еще отступить в прошлое – назад на два года, когда стояла точно такая же теплая весна.

Развивался я нормально, в тот год у меня начались сны особого рода: непристойные и непонятные, после которых приходилось сушить постель.

Явление было приятным, но бесконтрольным – приходящим по сторонней воле.

Научиться извлекать удовольствие самостоятельно мне, как ни странно, помогли родители.

Тот случай следует вспомнить отдельно.

Отца часто командировали в Москву.

Родители жили экономно, всякую копейку откладывали на кооператив и не баловали меня ни игрушками, ни лакомствами.

Но из командировки отец всегда привозил конфеты для матери; если я успевал вовремя оказаться у чемодана, мне тоже перепадала пара штук.

А шоколад я любил, хоть никогда и не ел его досыта.

Той весной я, как обычно, мельтешил около отца, приехавшего из столицы.

Не успев увидеть желанную коробку ассорти, я заметил, как он достал какую-то длинную, блестящую упаковку и отдал матери.

Кивнув и слегка порозовев, она быстро спрятала вещь в тумбочку.

– Пап, что это? – поинтересовался я.

Я спросил из чистого любопытства, поскольку никогда прежде не видел подобного.

– Да так, одна мелочь, тебе это не… ненужно, – скороговоркой ответил отец и тоже слегка покраснел.

Повторю еще раз, что я задал вопрос без задней мысли.

Но замешательство отца – равно как и отказ от ответа – дали понять, что предмет касается чего-то запретного.

Потом отец достал конфеты, добавив, что их нужно сохранить «до праздника».