Тетрадь из сожженного гетто (Каунасское гетто глазами подростков)

Бесконечно долго тянется день в гетто. Медленно катят в неизвестность минуты и часы. Отчаянно хочется вернуть их, наполнить пользой, смыслом, каким-то нужным занятием. А я провожаю время печальным взглядом. Ничего другого просто не остается. Одно только утешение, что бег времени приблизит какое-то решение и положит конец неизвестности.

День, который проходит, не оставляет в памяти событий, а только цветное видение, чаще всего темное, как вечернее небо. И это видение населено черными тенями. Это наши, геттовские дни. Каждый из них разрывает душу: стоит только взору памяти коснуться пережитого, счастливых детских и школьных дней — всего, что было до начала войны.

Но, как ни гнетут дни в гетто, они бессильны потушить звездочку надежды — единственное, чем мы живем. Я верю, что придет время, и она засверкает, разгонит мрак и возвестит о возрождении той, прежней, счастливой жизни. На печальных останках поломанной войною жизни расцветет буйный сад, и чудными розами в нем будет цвести любовь и сострадание — все хорошее, присущее человеку, все то, что было приглушено войной и ее последствиями. Но, довольно иллюзий. Узник в тюрьме, видимо, тоже считает дни, — я зачеркиваю их на отдельной бумажке. Ему лучше, он знает свой срок, а нам неизвестно, что будет через час. Преступника осудил закон, а нас судьба. Он окружен стенами тюрьмы, но знает, когда покинет их. А мы видим солнце, зелень, красоту, но все, что мы видим, не радует нас, все покрыто черным покровом нашего настроения. Лучше бы не видеть этой манящей воли, этой красоты природы, пусть эти картины рисуются в моей мечте. Разочарование усиливает боль — ведь манящие картины, та же моя родная Зеленая гора, тут же рядом, за рекой. Я, кажется, отклонился от того, о чем хотел писать. Но этот кошмар и эти мысли, будто застыли в моих жилах, стали частью меня самого. Мне, однако, совсем не хочется вызывать жалость у тех, кто, может быть, прочтет эту тетрадь.

Горькие строки, наполненные обидой, сами просятся на бумагу. Я хочу заглушить гнетущие меня мысли и передать какие-то события, факты…

Страшных дней вереница,
Ей конца не видать,
А свобода лишь снится,
Сил нет больше страдать.
Ловим сплетни и слухи,
И надежду плетем,
Нет, не пали мы духом,
Мы надеемся, ждем.
Грядет час тот, последний,
Переполнивший чашу,
Час борьбы и возмездья
За страдания наши…

Утро.

Едва рассеивается серый утренний туман — просыпается гетто. Занавешенные окна пропускают скупой свет. Кое-где слышатся шаги, скрип колодезной цепи.

Как призраки, прорезают полусвет безмолвные, сгорбленные силуэты людей. Холодно. Холод тоже занимает свое место в цепи наших несчастий.

Люди идут по одному, по два, сперва редко, затем чаще и чаще — слышится кашель, тихий разговор, вспыхивает огонек самокрутки.

И вот уже одиночки сливаются в непрерывную струйку, и она течет все время: зимой чернеет на белом фоне снега, весной ее подгоняет ветер с реки, летом солнце светит в спину, осенью желтая листва шуршит под ногами.

Люди идут, не останавливаются, не оглядываются, будто они ничего не видят, будто ни о чем не думают, как механизмы, отрешенные от всего.

Светает. Уже можно различить людей, желтые звезды на спинах, металлические застежки рюкзаков, до жалости тощих. В руках раскачиваются котелки…

Но почему я о вещах? А люди? Молодые и старые, женщины, мужчины, даже дети. Истощенные, бледные, они медленно движутся к воротам. Есть и такие, в чьих шагах отличаешь признаки былой энергии, но лица выражают одно только безразличие.

Все больше людей покидают домики. Они жадно вдыхают свежий, утренний воздух и вливаются в поток, заполняющий улицу Крикщюкайчё.

Так начинается трудовой день — дорога на работу, выполнение повинности рабов XX века и, вместе с тем, шанс ценой последних усилий поддержать висящую на волоске жизнь. Уже по лицам людей видно, что ничего хорошего от начинающегося рабочего дня они не ожидают.

Навстречу потоку шагают трое полицейских-литовцев — наших стражей. Поблескивают форменные пуговицы. Люди гетто поспешно стягивают шапки; на улице ветер — он ерошит черные волосы юноши, поблескивает серебром седина пожилого человека.

Во взгляде и приветствии нет злобы, скорее чувствуется презрение к мучителям.

Полицейские и не думают отвечать на приветствия: они шагают дальше, по своим делам.

Недалеко от ворот гетто, ближе к реке, домики редеют, вдали виднеется просыпающийся Каунас: белый дым из труб клиник стелется по откосам и окутывает знаменитую «Бразилку»[80]. Издали чернеет Вильямпольский мост: это уже плывут колонны невольников из гетто — они идут строить, перетаскивать грузы, словом, вносить свой же вклад в свое уничтожение.