Тетрадь Катерины Суворовой

Так невыносимо просто: я должна поговорить с ним. С ним, с тем живым, что в нем есть, с той живой, живой частью его души, которая любит Соню, слушает ее музыку, каждое утро на секунду видит в зеркале того человека, который шел учиться на врача и думал что? Я представляю себе: он молодой, ему 18 лет, и он видит в уме себя – белый халат, палата, пациент, стонущий пациент, спорящие пожилые врачи, и вдруг он произносит (пусть резко, пусть надменно): «Коллеги!» – и дальше доводы, диагноз, общее молчание, и вот пациента везут… Ведь он за этим шел, этого хотел, и не были у него поджаты в этой картине губы так брезгливо, как они поджаты ТАМ в каждый, каждый момент, – «ее то, ее се». И выбрал психиатрию, психиатрию. Значит, был момент, когда и картина была – мятущийся, страдающий человек, и он один понимает, как подойти, как успокоить, как… Вот с этим, с этим в нем надо говорить! Господи, Господи, помоги, помоги, придай ума, надоумь меня, надоумь! Я не знаю, что я скажу, но мне кажется, если я просто заговорю с ним, если я просто с ЭТОЙ частью его заговорю, она – нет, конечно нет, не победит, я не идиотка, но свет от нее, тепло от нее может что-то… Я должна с ним поговорить, мой малыш, мой ласковый ослик. Ты будешь держать меня за руку крепко-крепко, ты моя сила, ты моя надежда, ты свет мой и тепло мое. Господи, надоумь нас!

+

Шла за ним до Колхозного рынка. Перестала прятаться, перестала скрываться: что они выследят, ну что, что? Не к нашим же иду, следите хоть до обморока. Все это сейчас не важно, не важно. Он ходит на рынок каждое воскресенье и возвращается нагруженный, с сумками и кошелками, с бидончиками, полными дорогого, – ах, как бы я хотела тебе тоже чего-нибудь такого вкусного, мой зайчик, но нам не до покупок было, а там был мед в сотах, такой дорогущий! Но кусочек бы… Ладно, ладно, ладно. Он ходит, потому что любит Соню, бережет жену – не таскать тяжелое. Весь рынок, весь, весь в навьюченных женщинах – и он. Прекрасный, прекрасный, живой. Как ему сказать: «Мы Соня, Соня, мы были Соня, нам было десять, нам и сейчас, может быть, десять, посмотрите на нас»?! Он умел, я верю, он умел, он… С ним это сделали, сделали, может, еще в мединституте, я и это должна сказать ему – как? Я попытаюсь, мой малыш, только держи меня за руку очень-очень крепко. Он, все купив, зашел в пышечную у выхода и жадно ел пышки, очень был голодный. Господи, Господи, все мы дети твои. В следующее воскресенье я смогу, смогу.

+

Я дура, дура, дура, бессмысленная идиотка, криворотая, кривоязыкая, тупая, тупая, тупая. Как он бросил пышку на столик и быстро пошел от меня, кинувшейся за ним, забыл бидончик на полу, а потом побежал, побежал мелко, хлопая себя по бедрам сумками и авоськами, и я, идиотка, тоже побежала, что-то бормоча про то, что я вижу его внутри живого… Я звучала сумасшедшей <подчеркнуто>, полностью, по-настоящему сумасшедшей <подчеркнуто>, ненормальной <подчеркнуто>, я ИДИОТКА, господи, как стыдно, как невыносимо стыдно, и когда я остановилась, я поняла, что в какой-то момент отпустила твою руку, потеряла тебя в рыночной толпе и стою одна, потная, взмокшая под пальто, и на меня смотрят – на сумасшедшую бабу, которая только что с дикими выкриками бежала за мужиком. И я, не разыскивая тебя, пошла вон. Я не заслужила тебя в этот момент. Я не заслужила.

+

Единственное, что я могу сделать, – это написать ему письмо и отдать. Если он прочтет – прекрасно, он поймет, я знаю, что он поймет. Если выкинет – я сделала все, что могла, я не буду больше пытаться, я буду жить дальше. Очень боюсь опять встречаться с ним на рынке, не могу. Выйду и просто подойду, как только смогу подойти. Пусть при людях, пусть хоть что. Протяну письмо, попрошу прочесть в свободное время и пойду. И все. И все.

+

Кто ты? Я все хуже это понимаю и с того момента на рынке все больше думаю об этом и все меньше говорю с тобой. Эта тетрадь существует для тебя, только для тебя – и вдруг я ловлю себя на том, что обращения к тебе даются мне тяжело. Я перестаю чувствовать твое присутствие, мой маленький ослик. Красная нитка, тянущаяся с ТЕХ ПОР от моего живота к твоему сердцу, вдруг стала терять цвет и провисать. Я начинаю подозревать, что ты был соткан не только из моей крови, но и из моей боли. И вот сейчас, сейчас, когда все стало иначе, совсем иначе, ты, к моему ужасу, начинаешь уходить от меня. Вдруг поняла: у тебя нет и никогда не было имени. Потому что ты – о, я поняла, кто ты. Вот кто: Ты Тот, Кто был послан мне как величайшая милость, Ты Тот, Кто, держа меня за руку, вывел из ада, вывел сюда, где я могу протянуть руку другому. Спасибо, спасибо, спасибо Господу за этот великий дар, я недостойна его, я недостойна. И ты – спасибо тебе, спасибо тебе, спасибо. Но я уже не могу разглядеть в деталях твоего сияющего лица.

<На этом записи в тетради обрываются.>

Отрывок из интервью с Софьей Марковной Вайс, март 2029 года