Тетрадь Катерины Суворовой

Сколько я не писала сюда? Неделю? Десять дней? Очень плохо мне было, мой маленький соколенок, мой ягненочек, мой дорогой. Прости, прости, прости, что я оставила тебя, но я же не оставила тебя, я говорила с тобой все время, все время. Пожалуйста, не пугайся, когда со мной такое происходит. Это как… Черный туман начинает наползать на меня, и вдруг я не понимаю, как жить. Я лежала все эти дни, я не хочу описывать тебе их. Но я говорила с тобой, я находила силы говорить с тобой, говорить тебе, что все будет хорошо, это пройдет, это пройдет, это всегда проходит. Очень трудно помнить, что это всегда проходит, но Господь милостив, он дал мне силы это повторять, и я повторяла. И знай: что бы я в такие моменты ни думала там себе, я никогда, никогда, никогда тебя не оставлю. Я поняла там, в этом черном тумане, почему самоубийство – великий грех: вовсе не потому, что, как глупые люди говорят, «жизнь принадлежит Господу», – Господь все поймет, ему и объяснять ничего не надо. А потому, что это страшная жестокость, мой дорогой. Страшная жестокость по отношению ко всем, кто остается, страшный, немыслимый эгоизм, это уму непостижимо. Абсолютно надо быть одиноким, одному как перст надо быть, чтобы на такое решение право иметь… Прости меня, мой маленький, не надо бы мне с тобой об этом говорить, но только я себе обещала: с тобой – честно обо всем или лучше ни о чем. В очень черном месте я была, мой дорогой. А сегодня вдруг почувствовала голод, впервые за все дни, и поняла, что ела только остатки печенья и кое-как делала чай и что кончилось все, даже сахар. Нашла засохшую булку на столике, порезала ее и притворилась, что это сухари, поела их с пустым чаем и почувствовала, что я жива. Смотрела на свою руку и думала: вот рука, прекрасная, живая человеческая рука. Смогла сходить в гастроном, купила молока, кильку в томате, хлеб и все съела, литр молока выпила, даже почти весь хлеб съела. Теперь страшно хочется спать, так переела, и я посплю сейчас, но мне важно сказать тебе: я здесь, я здесь, я здесь, мой маленький белек, мой сусличек, мой дорогой мальчик, я здесь, я здесь, я здесь.

+

А и есть у нас государыня золотая рыбка! Имя ей Марфа, она толста и прекрасна, и я устроила ей дом в трехлитровой банке из-под соленых огурцов. Какая же она у нас красавица и какая умница: постучишь по банке – подплывает, смотрит и открывает ротик, и я даю ей крошку корма, и она ее тут же съедает. Час мы с ней, наверное, просидели, она да я, и так хорошо поговорили! Как же я рада, мой дорогой, но не могу не сказать тебе: ничего страшнее птичьего рынка я с некоторого момента не видела. Через пять минут я стала только что не с закрытыми глазами метаться по нему и спрашивать: «Где рыбки? Где рыбки?» Ну, меня и толкнули к рыбкам, и я ткнула в первую попавшуюся: эту, говорю, эту, лишь бы уйти оттуда поскорее. Бежала домой с пакетиком и повторяла: «Лишь бы нормальная, лишь бы нормальная!» – даже не посмотрела там на нашу Марфу, такое ужасное место. А Марфа наша оказалась красавица громадная. Девочка, государыня наша.

+