Тетрада Фалло

Меня так и подмывало сказать, что она у меня первенькая, крестная моя: именно с ней я стал хирургом! Сказать? А вдруг ее милая улыбка (зубки слегка кривые, немножко торчат) мгновенно сменится звериным оскалом? «Ка-ак „первая"? Так вы что, практиковались на мне? Да как вы посмели? Вы знаете, чья я дочь?» Сказать? Я смотрел на Марину и ничего, кроме благодарности... и симпатии, скажем так, в ее глазах не видел. Сказать? Мне кажется, она обрадуется... за меня. Почему-то.

И на второй, и на третий день живот у Марины был мягкий, температура нормальная. Все путем! Я даже отменил промедол, поскольку болей не наблюдалось. Скоро можно снимать швы и выписывать. И — принимай, Родина, наш подарок!

Я смотрел на нее. Как-то мы сразу соединялись взглядами, как только я входил. Если вслед за мной входила сестра с уколами (в попку), то Марина краснела, и я выходил. Живот-то я трогал периодически, она вроде привыкла, а вот этот дополнительный ракурс ее смущал. Хотя врача не следует принимать за мужчину... но что-то мне кажется, что она во мне видит... не только врача.

На четвертый день я что-то вышел безумно рано... Ну, ясно — пока есть время — побыть с ней. Скоро выписывать... И что?.. Как что? Ничего! А ты что думал?! Накануне я признался ей, что она — первенькая! И она обрадовалась! За меня. «Не жалея живота своего!» Таких еще, честно, не встречал!

Я открыл дверь в ее палату и обомлел: одеяло было откинуто, а ее не было. Где она? Выписалась? Но я бы знал. Перевели в другую палату? Ее? Навряд ли! Резко ухудшилось состояние, увезли на повторную операцию? Так быстро это вряд ли могло произойти.

Я шел, озираясь, по коридору. Я хотел обойти уборщицу бабу Шуру с ведром, и вдруг она сказала:

— Эту свою блаженную ищешь?

— Да, — сказал я, — а что с ней?

— В третьей палате сейчас.

— Почему?

— Это ты у нее спроси! Утки носит выливать! За ночь у всех переполнились, так всем, видишь, не терпится, меня кличут, погодить, вишь, не могут. Она и пошла! Разбалует всех — а сама уйдет! А я тут!..

Я рванулся к третьей палате... там, кажется, коек двадцать. Потом остановился. Вряд ли ей ловко будет, если я увижу ее за этим занятием! Я оглянулся. Уйти? Но тут дверь из палаты открылась, и вышла Марина в синем халатике и с двумя полными стеклянными утками. Она в испуге отшатнулась.

— Извините, — пробормотала она.

Я кивнул и, не акцентируя, как бы даже не узнавая, прошел.

Потом меня позвали в приемную — надо было разобраться с доставленной избитой алкоголичкой, которая и тут продолжала драться. Кого к ней направить? Ну конечно меня!

Избитая, оборванная старуха — а может, и не старуха вовсе? — сидела на скамье за решеткой — в гадючнике, как мы это называем, куда сажали слишком буйных пациентов.

— Сволочи! — Она трясла решетку, ухватив ее синими руками.

— Ну? — глумливо проговорил дежурный врач Санько и достал из кармана галифе ключик. — Ну что, укротитель? Запускать?

Под ней натекла лужа крови, разбавленной мочой.

— Запускай!

Уклоняясь от ее замахов, я сумел все-таки ее осмотреть, обработал ссадины на руках и ногах — там была одна только обширная рана, с которой пришлось повозиться.

— Ну что, забираю? — спросил я Санько.

— Ну нет уж, пусть побудет, пока не успокоится! — усмехнулся Санько.

Но она не успокоилась — ее душераздирающие вопли неслись по всем этажам. Теперь она звала какую-то Марину:

— Марина! Ма-рина! Возьми меня отсюда! Марина! Ну дай же мне пить, я умираю!

Вопли эти слышны были и в ординаторской. Потом дверь открылась, и заглянула уборщица баба Шура.

— Эта твоя... блаженная... там уже!

Я понесся вниз. Марина в халатике, дрожа, стояла у решетки и смотрела на жуткую старуху, словно видела такую впервые. Возможно, что в ее жизни такого действительно раньше не встречалось.

Я тронул ее за плечо, она повернулась, но сейчас вроде не очень даже меня и узнала: настолько ее впечатлила старуха.

— Откуда она меня знает?! — дрожа, проговорила Марина.

— Да ну что ты?! — успокаивая, я обнял ее за теплое плечо. — Какую-то свою Марину зовет.

— А почему ей... не дают пить?

Это уже был сложный вопрос. «Не дают, потому что не хотят!» — так, наверное, правильно было бы ответить. Но я молчал.

— А разрешите... я дам ей попить? — спросила меня Марина.

Мы переглянулись с Санько.

— Разреши, конечно... но ведь она на этом не остановится, — шепнул мне Санько. Попал в самую суть.

— А где можно воды набрать? — Марина стала озираться.

— В сортире, где же еще! — Любопытная баба Шура оказалась тут же. Интересно, как все быстро почувствовали, что эта дочь своему папе жаловаться не будет, и обнаглели мгновенно!

— Марина! Ну дай же попить! — теперь, глядя уже на эту Марину, завопила старуха.

— Сейчас. — Марина торопливо скрылась в клозете.

Все, как зачарованные, глядели ей вслед.

— Да-а... только в райкомовском заповеднике мог такой ландыш вырасти! — сказал Санько.

Верно. Хотя по тону — враждебно.