Тетради дона Ригоберто

– Очень серьезно. – Мальчик повернулся к донье Лукреции: – Разве не так, мамочка? Папа целых два дня никому не перечит, ни на что не жалуется и всем говорит приятные вещи. Разве это не означает быть добрым?

– Мы всего два дня как помирились, – рассмеялась донья Лукреция. И, нежно глядя на супруга, добавила: – На самом деле он всегда был таким. Просто ты не сразу это понял, Фончито.

– Даже не знаю, хорошо ли, когда тебя называют добрым, – проговорил дон Ригоберто, приняв задумчивый вид. – Все добряки, которых я знаю, полные кретины. Как будто доброта равна отсутствию воображения и скудости запросов. Надеюсь, от счастья я не поглупею еще больше.

– Не беспокойся. – Сеньора Лукреция поцеловала мужа в лоб. – Это последняя напасть, которой тебе следует опасаться.

Щеки женщины разрумянились на чаклакайском солнце, легкое перкалевое платье без рукавов придавало ей свежий и здоровый вид. «Она стала еще прекраснее и будто помолодела», – подумал дон Ригоберто, любуясь нежной шеей жены и маленьким ушком, над которым дрожал непокорный локон, выбившийся из-под желтой, под цвет босоножек, ленты. Спустя одиннадцать лет Лукреция казалась еще моложе, чем в день их первой встречи. В чем же проявлялась эта удивительная перемена? «В глазах», – решил дон Ригоберто. Они меняли цвет от светло-карего к темно-зеленому и бархатисто-черному. Сейчас глаза Лукреции просто светились в обрамлении черных ресниц и излучали радость. Не замечая пристального взгляда мужа, она поедала второй сэндвич и прихлебывала холодное пиво, от которого на губах у нее оставались капли. Это и было настоящее счастье? Этот восторг, страсть и обожание, переполнявшие его сердце? Да. Дон Ригоберто подгонял медлительное время, мечтая, чтобы поскорей наступила ночь. Чтобы остаться наедине с любимой, живой, из крови и плоти.

– В чем я ни капли не похож на Эгона Шиле, так это в том, что он любил природу, а я нет, – произнес Фончито, договаривая вслух свои мысли. – Этим я пошел в тебя, папа. Меня совершенно не трогают всякие там деревья и коровы.

– Потому-то наш пикник и полетел в тартарары, – философски заметил дон Ригоберто. – Природа отомстила своим врагам. Так что ты говорил об Эгоне Шиле?

– Что он любил природу, а я нет, и это единственное, в чем мы не похожи, – повторил Фончито. – Эта любовь обошлась Эгону слишком дорого. Его на месяц посадили в тюрьму, и он чуть не лишился рассудка. Останься Шиле в Вене, такого не случилось бы.

– В том, что касается Эгона Шиле, ты, Фончито, просто ходячая энциклопедия, – изумился дон Ригоберто.

– Ты не представляешь, – вмешалась донья Лукреция. – Он знает все, что сделал, сказал, написал и нарисовал этот художник за двадцать восемь лет своей жизни. Все картины, рисунки и гравюры с названиями и датами. И воображает себя его реинкарнацией. Честное слово.

Дон Ригоберто не засмеялся. Он рассеянно кивнул, чувствуя, как в душе начинает шевелиться крошечный червячок сомнения, источника всех напастей. Откуда Лукреции известно, что Фончито знает все об Эгоне Шиле? «Шиле, – подумал он. – Радикальный экспрессионист, которого Оскар Кокошка с полным основанием считал порнографом». Дон Ригоберто вдруг ощутил необъяснимую, едкую, пронизывающую ненависть к художнику. Да здравствует грипп «испанка», прибравший его к рукам. Откуда Лукреции известно, что Фончито вообразил себя этим мазилой, выродком жалких обломков Австро-Венгерской империи, в добрый час развалившейся на куски. Лукреция между тем продолжала неосознанно терзать супруга, все больше погружавшегося в трясину подозрений.

– Хорошо, что мы затронули эту тему, Ригоберто. Я давно хотела поговорить с тобой, даже хотела написать тебе письмо. Меня тревожит это увлечение, в нем есть что-то маниакальное. Да, Фончито. Почему бы нам не обсудить это втроем? Кто, кроме отца, даст тебе стоящий совет? Я сотни раз тебе говорила. В интересе к Эгону Шиле нет ничего плохого. Но у тебя этот интерес превращается в одержимость. Наверное, каждому из нас есть что сказать по этому поводу.

– Мамочка, по-моему, папе нехорошо. – Звучавшая в голосе сына забота показалась дону Ригоберто хорошо замаскированным издевательством.

– Господи, какой ты бледный. Вот видишь? Я говорила, что твое купание не пройдет даром.

– Брось, ничего страшного, – ответил дон Ригоберто слабым голосом. – Я откусил слишком большой кусок и немного поперхнулся. Все уже прошло. Я правда в порядке, не беспокойся.

– Да ты весь дрожишь! – Встревоженная донья Лукреция пощупала мужу лоб. – Ну все, ты простудился. Надо срочно выпить отвар вербены и две таблетки аспирина. Я все приготовлю. И не спорь. В постель, без разговоров.

Упоминание о постели нисколько не тронуло дона Ригоберто, стремительно перешедшего от бурного веселья к тихому унынию. Донья Лукреция ушла на кухню. Дону Ригоберто стало не по себе под ясным взглядом Фончито, и, чтобы скрыть неловкость, он спросил:

– Шиле посадили в тюрьму за любовь к природе?