Тетради дона Ригоберто

– Постой, Модесто, – попросила женщина с лукавой улыбкой. – У меня сюрприз. Закрой глаза.

Заинтригованный Плуто тотчас подчинился. Лукреция медленно приблизилась к нему, обняла и поцеловала, сначала легко и осторожно, потому что Модесто медлил, но через мгновение он разомкнул губы, позволив ей коснуться язычком своего неба. Плуто вложил в этот поцелуй всю свою любовь, всю нежность, все воображение, всю силу и (если она у него была) всю душу. Он обнял донью Лукрецию за талию, осторожно, готовый отступить при малейшем признаке недовольства, но женщина и не думала отстраняться.

– Теперь можно открыть глаза?

– Можно.

«И тогда он посмотрел на нее, но не холодным взглядом искушенного развратника, маркиза де Сада, – подумал дон Ригоберто, – нет, то был страстный взгляд, полный целомудренного обожания, взгляд мистика в момент духовного воспарения».

– Он сильно возбудился? – ляпнул дон Ригоберто и тут же прикусил язык. – Глупый вопрос. Извини, Лукреция.

– Он сильно возбудился, но ничего не предпринял. И не стал меня удерживать.

– Ты была просто обязана провести с ним ночь, – пожурил супругу дон Ригоберто. – Ты и так злоупотребила его благородством. Или нет. Возможно, ты поступила правильно. Ну да, пожалуй. Чувственность неотделима от ритуала, игры, театрального действа, она не терпит спешки. В промедлении кроется великая мудрость. Суета превращает нас в животных. Ты знаешь, что половой акт у ослов, обезьян, свиней и кроликов длится не более двенадцати секунд?

– Зато жабы могут совокупляться сорок дней и сорок ночей без перерыва. Я прочла об этом у Жана Ростана [33], в книге «От насекомого к человеку».

– Счастливцы, – покачал головой дон Ригоберто. – Ты весьма проницательна, Лукреция.

– Модесто тоже так говорил, – заявила донья Лукреция, мысленно возвращаясь в Восточный экспресс, летящий сквозь европейскую ночь, чтобы скорее попасть в Венецию. – На следующий день, в нашем купе в стиле belle epoque.

Чуть позже она прочла на карточке, вложенной в букет, который ожидал ее в отеле «Чиприани» на солнечном острове Джудекка: «Лукреции, прекрасной в жизни и мудрой в любви».

– Постой, постой, – остановил жену дон Ригоберто. – Вы ехали в одном купе?

– Двухместном. Я на верхней полке, а он на нижней.

– Но тогда…

– Нам пришлось переодеваться прямо на полках. Но в купе было почти совсем темно: я погасила свет и оставила только ночник.

– Подожди, переодеваться – это слишком общо, – встрепенулся дон Ригоберто. – Можно поподробнее?

Донья Лукреция продолжала рассказ. Когда пришло время ложиться, – исторический Восточный экспресс несся среди австрийских и немецких лесов, на опушках которых изредка попадались деревеньки – Модесто объявил, что выйдет в коридор.

– Не нужно, все равно ничего не видно, – ответила донья Лукреция.

Чтобы не стеснять ее, инженер забился на нижнюю полку. Она раздевалась неторопливо, но и не слишком медленно, аккуратно складывая каждую вещь: платье, сорочку, лифчик, чулки, пояс. Ночник под разрисованным вручную абажуром в форме шампиньона бросал свет на ее шею, плечи, грудь, живот, ягодицы, бедра, колени, лодыжки. Наконец донья Лукреция натянула шелковую китайскую пижаму с драконами.

– Я буду расчесывать волосы и спущу ноги вниз, – сообщила она. – Если хочешь, можешь их поцеловать. Только не выше колен.

Были то муки Тантала? Или небывалые наслаждения? Дон Ригоберто соскользнул на ковер, и Лукреция вытянула ноги, чтобы он смог осыпать их поцелуями от колен до кончиков пальцев, как Плуто в Восточном экспрессе.

– Я обожаю тебя, – прошептал дон Ригоберто.

– Я обожаю тебя, – эхом отозвался Модесто.

– А теперь – спать, – приказала донья Лукреция.

Путешественники прибыли в Венецию импрессионистским утром, когда в аквамариновом небе сияло по-летнему жаркое солнце; на катере, который нес их по кудрявым волнам в «Чиприани», Модесто прочел донье Лукреции небольшую лекцию о дворцах и соборах Гран-Канала.

– Я начинаю ревновать, любовь моя, – предупредил дон Ригоберто.

– Если так, давай закончим, милый, – предложила донья Лукреция.

– Ни в коем случае, – испугался ее муж. – Храбрецы смотрят смерти в глаза, как Джон Уэйн [34].