Тетради дона Ригоберто

Прежде чем забраться под одеяло, они сбросили халаты к изножью широкой кровати. Арфы напевали древнюю как мир мелодию, и тягучий ритм звучал в такт ласкам. Ну и что, если женщины погасили свет и скрылись под покрывалом, а оно горбилось, морщилось и колыхалось? От дона Ригоберто не ускользнуло ни одно движение. Он чувствовал, как крепки их объятия, ощущал ладонями упругие холмики грудей, сжимал чужими пальцами гладкие ягодицы, робея проникнуть в темную влажную глубь, обещавшую наслаждение. Он чувствовал все, видел все, слышал все. Его ноздри улавливали запах их кожи, губы ощущали вкус соков, которыми истекала обезумевшая пара.

— Раньше она ничего такого не делала?

— Да и я тоже, — призналась донья Лукреция. — У нас обеих это было впервые. Парочка новичков. Так что мы учились прямо на ходу. Мне понравилось, нам обеим понравилось. В ту ночь я ни капли по тебе не скучала, любимый. Ничего, что я это сказала?

— Замечательно, что ты это сказала. — Дон Ригоберто крепко обнял жену. — А как она потом, не раскаялась?

Нисколько. Донья Лукреция даже позавидовала ее отваге. Наутро, когда посыльный принес два роскошных букета (в тот, что предназначался хозяйке дома, была вложена карточка с надписью: «Фито Себолья от всего сердца благодарит высокочтимую донью Лукрецию за преподанный урок»; горничной было адресовано такое послание: «Фито Себолья смиренно молит квартероночку о прощении»), никто и не вспомнил о минувшей ночи. На первый взгляд отношения женщин ничуть не изменились. Время от времени донья Лукреция дарила Хустиниане новые туфли или платье, но пустяковые знаки внимания, немного задевавшие мажордома и кухарку, никого не удивляли, ибо все в доме, от шофера до Фончито и самого дона Ригоберто, видели, как мила и предупредительна горничная со своей хозяйкой.

Любовь к оттопыренным ушам

Глаза — чтобы видеть, ноздри — чтобы обонять, пальцы — чтобы трогать, и уши, похожие на два огромных рога изобилия, — чтобы тереть их мочки на счастье, как живот Будды, чтобы лизать их и целовать.

Я люблю тебя, Ригоберто, я люблю тебя всего с головы до ног, но дороже всего мне твои оттопыренные уши.

Что я вижу в глубине этих пещерок? Бездну. И все твои тайны. Какие тайны? — спросишь ты. Например, что ты, Ригоберто, сам того не зная, уже давно в меня влюблен. Что еще я вижу? Двух хорошеньких слоников с поднятыми хоботами. Думбо, милый Думбо, я тебя обожаю.

О вкусах не спорят. Наверняка найдутся желающие присвоить тебе титул «Перуанский Человек-Слон», но для меня ты самый привлекательный мужчина. Угадай, Ригоберто, кому я отдам свое сердце, если мне предложат на выбор тебя и Роберта Редфорда? Тебя, мой ушастик, тебя, мой носатик, тебя, мой Пиноккио, только тебя.

Что еще открылось бы моему взору в твоих ушных раковинах? Целое поле клевера, все сплошь из одних четырехлистников. И целая лавина роз, где под каждым лепестком скрывается лицо любимой женщины. Кто она? Это я.

Кто я, Ригоберто? Кто она, эта отчаянная влюбленная альпинистка, которая очень скоро явится, чтобы покорить твои уши, как покоряют Гималаи или Уаскаран?[43]

Твоя, твоя, твоя.

Без ума от твоих ушей

Слезы Фончито

В тот вечер Фончито явился в Сан-Исидро как в воду опущенный, и, глядя в его печальные глазищи, донья Лукреция подумала, что мальчишка и вправду чем-то похож на своего любимца Эгона Шиле. За чаем он не произнес и пары слов, даже забыл похвалить приготовленные Хустинианой тосты. Нахватал двоек в школе? Ригоберто узнал о прогулах? Погруженный в раздумья, Фончито ожесточенно кусал ногти. Иногда с его губ срывались проклятия в адрес Адольфа и Марии, то ли родителей, то ли еще каких-то родственников художника.

— Если что-то грызет тебя изнутри, лучше поделиться с преданным другом, — посоветовала донья Лукреция. — Ты мне доверяешь? Расскажи, что случилось, и я, возможно, смогу тебе помочь.

Фончито растерянно взглянул на мачеху. Казалось, он вот-вот расплачется. Донья Лукреция видела, как на его висках проступают голубые жилки.

— Я просто подумал… — выдавил мальчик и снова замолчал, отведя глаза.

— Что ты подумал, Фончито? Давай расскажи мне. При чем тут эти люди? Кто они вообще такие, эти Адольф и Мария?

— Родители Эгона Шиле, — ответил Фончито, словно речь шла о семье его школьного товарища. — Но дело не в Адольфе, а в моем собственном отце.

— Ригоберто?

— Я не хочу, чтобы он кончил так же. — Лицо мальчика исказила жалкая гримаса, он махнул рукой, словно отгоняя назойливое видение. — Мне очень страшно, и я совсем не знаю, что делать. Мне не хотелось тебя тревожить. Ты же до сих пор любишь папу, правда?

— Ну да, — растерялась женщина. — Ты меня с ума сведешь, Фончито. Какое отношение к твоему отцу имеет человек, умерший сто лет назад на другом континенте?