Тетради дона Ригоберто

— Если бы не твои тосты, Хустита, я давно перестал бы с тобой разговаривать.

Донья Лукреция поняла, что совершила ошибку. Пойдя на поводу у своего любопытства, она опять разбудила спящего дракона. Когда Хустиниана уже убирала со стола, Фончито задал очередной каверзный вопрос:

— Скажи, мамочка, почему взрослым так нравятся маленькие дети?

Хустиниана издала странный гортанный звук, как человек, который с трудом сдерживает смех. Донья Лукреция посмотрела на Фончито. Она по привычке вглядывалась в его лицо, надеясь увидеть в глазах пасынка хотя бы тень коварства. Напрасно. Взгляд мальчика был безмятежен, словно летнее небо.

— Дети и вправду всем нравятся, — начала Лукреция с наигранным воодушевлением. — В этом нет ничего удивительного. Они хорошенькие, невинные, беззащитные.

Под ясным, спокойным взглядом мальчика она чувствовала себя разбитой и беспомощной.

— Эгон Шиле обожал детей, — кивнул Фончито. — В начале века на улицах Вены было много бездомных малюток. Они просили милостыню на церковных ступенях и на порогах кафе.

— Совсем как у нас в Лиме, — машинально отозвалась донья Лукреция. Она чувствовала себя мухой, которая пытается выбраться из паучьих сетей, все сильнее запутываясь с каждым рывком.

— Эгон Шиле часто встречал беспризорников в парке Шенбрунн. Он приводил их в свою мастерскую. Кормил и давал денег, — неумолимо продолжал Фончито. — Парис фон Гютерлаш, друг Шиле, которого он тоже написал, вспоминал, что в его мастерской всегда сидела пара-тройка уличных детишек. Эгон их не прогонял. Пока он работал, они играли или спали. По-твоему, в этом было что-то плохое?

— Что же плохого, если он помогал им и подкармливал.

— Но ведь он заставлял их раздеваться и позировать, — объяснил мальчик. Донья Лукреция подумала: «Все, пути назад нет». — Эгон Шиле плохо поступал?

— Что ж, я бы так не сказала. — Донья Лукреция сглотнула слюну. — Художнику нужны модели. Зачем сразу подозревать самое дурное? Дега писал «мышек», юных балерин из Парижской оперы. А Эгона Шиле вдохновляли девочки.

А как быть с тем, что он угодил в тюрьму по обвинению в растлении малолетней? Отчего, скажите на милость, его живопись признали безнравственной? Не его ли заставили сжечь непристойные рисунки, чтобы их не смогли увидеть дети?

— Ну, не знаю, — поспешно вступила донья Лукреция, увидев, что мальчик не на шутку разволновался. — Должна признаться, Фончито, мне вообще мало что известно об Эгоне Шиле. Это ты у нас специалист. Твой папа скажет, что художники — непростые люди. Святые среди них не встречаются. Творцов не стоит ни идеализировать, ни демонизировать. Их творчество — вот что имеет значение. Наследие Шиле составляют портреты девочек, а не то, что он делал с ними в своей мастерской.

— Он заставлял их надевать свои любимые разноцветные чулки, — продолжал Фончито. — Укладывал на диван или прямо на пол. По одной или парами. А сам забирался на лестницу, чтобы полюбоваться на них сверху. Сидел на стремянке и делал эскизы, они сохранились. У папы есть об этом книжка. Правда, на немецком. Так что я только репродукции смотрел.

— На лестнице? Он рисовал их, сидя на лестнице?

Вот ты и попалась в сети, Лукреция. Молокосос, как всегда, вышел победителем. Женщина больше не пыталась перевести разговор на другую тему; она покорно следовала за ходом мысли пасынка.

— Прямо на лестнице, мама. Шиле говорил, что хотел бы родиться птицей. Увидеть мир таким, каким его видит кондор или тетеревятник. И у него получилось. Сейчас покажу.

Фончито проворно вскочил, вытряхнул содержимое своего портфеля и через секунду вновь устроился у ног мачехи, — она, как обычно, сидела на диване, а мальчик на полу, — взгромоздив ей на колени очередной альбом с репродукциями Эгона Шиле. Откуда мальчишка узнал все это? И что из того, о чем он рассказывает, правда? И откуда взялась эта одержимость Шиле? Влияние Ригоберто? Возможно, этот художник — новая страсть ее бывшего мужа? Что ж, неплохой выбор. Распластавшиеся на полу девочки, переплетенные тела любовников, города-призраки без людей, животных и экипажей, пустынные речные берега, словно увиденные сверху, с высоты птичьего полета. Мальчик подарил ей ангельскую улыбку: «Разве я тебе не говорил, мамочка?» Донья Лукреция поморщилась. Это дитя с личиком серафима, это воплощение невинности обладало острым, цепким умом, которому позавидовал бы иной взрослый, и столь причудливым образом мысли, что и сам Ригоберто не сравнился бы с ним. Донья Лукреция вдруг поняла, что изображено на открытой перед ней странице, и вспыхнула от смущения, точно факел. Фончито подсунул ей акварель в алых и кремовых тонах с вкраплением бордового: на ней художник изобразил самого себя обнаженным, а у себя между ног маленькую девочку, тоже нагую, держащую обеими руками, словно древко знамени, его воздетый гигантский член.

— Это тоже вид сверху, — прозвенел голосок Фончито. — Но вот что интересно: как он сделал набросок? Точно не на лестнице, ведь рисовал-то он себя. Ты заметила, мамочка?