Тетушка Хулия и писака

Паскуаль и Великий Паблито застыли, весьма заинтересованные подобным началом драмы, переводя взгляды с меня на нее и обратно. Я попросил их выйти на минуту, они сделали зверские рожи, но не посмели перечить.

— Я бросил трубку, но на самом деле мне хотелось придушить тебя, — сказал я, как только мы остались вдвоем.

— Не имела понятия о таких твоих наклонностях, — ответила она, глядя мне в глаза. — Можно узнать, что же с тобой происходит?

— Ты прекрасно знаешь, что со мной происходит, и не прикидывайся дурочкой, — сказал я.

— Ты ревнуешь, потому что я поехала обедать с доктором Осоресом? — спросила она насмешливо. — Сразу видно, что ты сопляк, Марито.

— Я запретил тебе называть меня Марито, — напомнил я. Я чувствовал, что меня охватывает раздражение, голос начинал дрожать, и я сам не ведал, что говорю. — А теперь я запрещаю тебе называть меня сопляком.

Я сел на край стола. Как бы в знак протеста тетушка Хулия встала и сделала несколько шагов к окну. Скрестив руки на груди, она смотрела в серое, влажное, прозрачное утро. Но утра она не видела, она подыскивала слова, чтобы сказать мне хоть что-нибудь. На ней было голубое платье и белые туфли. Мне вдруг захотелось поцеловать ее.

— Давай все расставим по своим местам, — сказала она, все еще стоя ко мне спиной. — Ты ничего не можешь запретить мне, даже в шутку, по той простой причине, что я не принадлежу тебе. Ты мне не муж, не жених, не любовник. Эти игрушки в виде прогулок под ручку, поцелуйчиков в кино — все это несерьезно и, главное, не дает тебе прав на меня. Ты должен хорошенько усвоить это, сынок.

— Ты действительно говоришь, словно моя мамаша, — сказал я.

— Дело в том, что я могла бы быть твоей мамашей, — ответила тетушка Хулия, и лицо ее погрустнело. Казалось, гнев ее прошел, а вместо него остались лишь старая боль, глубокая неудовлетворенность. Она обернулась и, сделав несколько шагов к письменному столу, остановилась рядом со мной. — Ты заставляешь меня чувствовать себя старухой, хоть я и не стара, Варгитас. И это мне не нравится. Все, что есть между нами, лишено здравого смысла сейчас и еще меньше — в будущем.

Я обвил ее за талию, она прильнула ко мне, но в то время как я с бесконечной нежностью целовал ее в щеку, в шею, в ухо (ее теплая кожа пульсировала под моими губами, и ощущение скрытой жизни ее вен вызывало во мне огромную радость), тетушка Хулия продолжала прежним тоном:

— Я много думала, и все это мне уже не нравится, Варгитас. Разве ты не понимаешь, что это нелепо? Мне тридцать два года, я разведена, ну скажи, что мне делать с восемнадцатилетним сопляком? Это уж извращения пятидесятилетних дам, я еще не дошла до такого.

Я был охвачен волнением и любовью, когда целовал ее шею, руки, тихонько покусывая ее ушко, проводя губами по ее носику, по глазам, путая ее волосы своими пальцами; иногда я даже не понимал, что она говорила. Ее голос дрожал, порой переходил в шепот.

— Вначале все это показалось забавным, особенно эта игра в прятки, — говорила она, позволяя целовать себя, но не делая даже попытки поцеловать меня. — Мне нравилось это еще и потому, что заставляло меня вновь почувствовать себя совсем молоденькой.

— Так на чем мы порешим? — прошептал я ей на ушко. — Со мной ты чувствуешь себя пятидесятилетней греховодницей или юной девушкой?

— Проводить время с голодным до смерти сопляком, держаться только за руку, ходить лишь в кино, так стыдливо целоваться — это значит вернуть меня к моим пятнадцати годам, — продолжала тетушка Хулия. — Конечно, чудесно влюбиться в скромного мальчика, который уважает тебя, не осмеливается соблазнить, обращается с тобой как с девочкой перед первым причастием. Но это опасная игра, Варгитас, и в основе ее — ложь…

— Кстати, я пишу рассказ под названием «Опасные игры», — прошептал я. — О неких «мотыльках», которые парят в воздухе, когда над аэродромом вблизи них взлетает самолет!

Я почувствовал, что она смеется. Через минуту она закинула мне руки на шею и приблизила лицо.

— Ну ладно, злость моя прошла, — сказала она. — В общем, я шла сюда, чтобы выцарапать тебе глаза. И мне будет жаль тебя, если ты еще раз бросишь трубку.

— Мне будет жаль тебя, если ты еще раз пойдешь с эндокринологом, — ответил я, ища ее губы. — Обещай мне никогда больше не ходить с ним.

Она отодвинулась, посмотрела на меня с сожалением.

— Не забудь, что я приехала в Лиму подыскать мужа, — полушутя сказала тетушка Хулия. — И думается, на этот раз я встретила того, кто мне подходит. Красив, воспитан, хорошее положение и седина в висках.

— Ты уверена, что это чудо женится на тебе? — спросил я, вновь поддаваясь ярости и ревности.

Она уперлась руками в бедра и, встав в вызывающую позу, возразила:

— Я могу сделать так, что женится.

Но, увидев мою физиономию, засмеялась, вновь обняла меня за шею, и мы целовались в порыве страсти-любви, когда услышали голос Хавьера:

— Вас поместят в тюрьму за скандальное, непристойное поведение. — Он был счастлив, обнимал нас обоих, а потом сообщил: — Худышка Нанси согласилась пойти со мной на бой быков, это надо отпраздновать.