Тевье-молочник

Ругаю ее, беднягу, однако спохватываюсь: а она-то в чем виновата? С чего я на нее накинулся? Подсыпаю ей немного сечки, "а в субботу, говорю, даст бог, сено тебе на картинке покажу..." Возвращаюсь в дом и ложусь, зарываюсь в подушку, сам с кровавой раной в груди, а голова - голова раскалывается от дум, от вопросов: "Что все это значит? В чем вина моя и прегрешение мое? Чем я, Тевье, провинился больше всех на свете? За что меня карают суровее кого-либо другого? Ах ты господи, господи, владыко вселенной! Что мы и что наша жизнь? Кто я такой, что ты все время помнишь обо мне, не упускаешь меня из виду и ни одним горем и несчастьем, ни одной бедой и напастью не обходишь меня?"

Лежу эдак вот, как на горячих углях, размышляю и слышу, как жена моя, бедняжка, стонет, - прямо за сердце хватает.

– Голда, - говорю, - ты спишь?

– Нет, - отвечает, - а что?

– Ничего, - говорю, - скверно, Голда... Хоть сквозь землю провались! Может быть, посоветуешь, что делать?

– У меня, - отвечает, - советов спрашиваешь? Горе мое горькое! Встает утром дитя, здоровое, крепкое, одевается и вдруг бросается ко мне на шею, целует, обнимает и ничего не говорит. Я думала, она, упаси бог, рехнулась! Спрашиваю: "Что с тобой, доченька?" Не отвечает. Выбегает на минутку к коровам и - нет ее. Жду час, два, три, - где Хава? Нет Хавы! Тогда я говорю детям: "А ну-ка, сбегайте на минутку к попу!.."

– А откуда ты, Голда, - говорю я, - знала, что она у попа?

– Откуда, - отвечает, - я знала? Горе мне! Что же, глаз у меня, что ли, нету? Или я не мать?

– А если у тебя есть глаза, - говорю я, - и если ты мать, почему же ты молчала и мне ничего не говорила?

– Тебе говорить? А когда ты дома бываешь? Да если я и говорю, ты разве слушаешь? Тебе скажешь, а ты сейчас же изречением отвечаешь. Забиваешь голову изречениями, да тем и отделываешься.

Так говорит она мне, Голда то есть, и я слышу, как она плачет в темноте... Отчасти, думаю, она права, ибо что может понимать женщина? И болит у меня за нее сердце, слышать не могу, как она плачет и стонет.

– Вот видишь, Голда, - обращаюсь я к ней, - ты недовольна, что у меня про всякий случай изречение есть. Должен и на это ответить тебе изречением. Сказано у нас: "Как отец сжалится над детьми", - отец любит дитя свое. Почему, - я говорю, - не сказано: "Как мать сжалится над детьми своими"? Потому, что мать - это не отец; отец умеет по-иному с детьми разговаривать. Вот увидишь, завтра, даст бог, повидаюсь с ней...

– Дай-то бог, - говорит она, - чтобы ты с ней мог повидаться и с ним тоже. Он - человек неплохой, хоть и поп. Он добр к людям. Попросишь его, в ноги поклонишься, - может быть, он и сжалится.

– Кто? - говорю я. - Поп? Чтоб я ему в ноги кланялся? С ума ты сошла или рехнулась? "Не отверзай уст своих дьяволу на потеху!" Не дождутся этого враги мои!

– Ну, вот видишь, - отвечает она, - опять ты за свое...

– А ты, - говорю, - что ж думала? Стану я у женщины на поводу ходить? Твоим бабьим умом жить буду?

В таких-то разговорах и прошла вся ночь. Еле дождался я первых петухов, встал, помолился, взял кнут и пошел к попу во двор... Женщина - это, конечно, всего только женщина, но куда же мне было идти? В могилу?..

Короче говоря, прихожу к попу во двор, и тут собаки устраивают мне встречу, хотят привести в порядок мой кафтан, попробовать мои икры - не придутся ли они по вкусу их зубам...

Счастье, что я захватил с собою кнут и растолковал им изречение: "Пусть пес зубов не точит", то есть: "Нехай собака даром не бреше..." На шум выбежали поп и попадья, с трудом разогнали веселую компанию и пригласили меня в дом. Приняли меня как почетного гостя, даже самовар хотели поставить. Я сказал, что самовар ни к чему, что мне нужно побеседовать с ним, с попом то есть, с глазу на глаз. Он, конечно, догадался, зачем я пришел, и мигнул жене, чтобы та, мол, потрудилась закрыть дверь с другой стороны. А я приступил к делу прямо, без всяких предисловий: пусть прежде всего скажет, верует ли он в бога? Затем пусть ответит, понимает ли он, что значит оторвать от отца любимое дитя? И еще пусть скажет, что, по его мнению, есть богоугодное дело, а что - грех? И еще одно хотел бы я у него узнать: какого он мнения о человеке, который врывается в чужой дом и хочет там все перевернуть, переставить стулья, столы и кровати?..

Он, конечно, оторопел и говорит:

– Тевль, ты человек умный, как же ты задаешь мне столько вопросов сразу и хочешь, чтобы я тебе тут же ответил? Погоди, я тебе отвечу на все по порядку.

– Нет, - говорю я. - Ты мне, батюшка дорогой, никогда на это не ответишь. Знаешь почему? Потому что все твои мысли я знаю наперед. Ты лучше скажи мне вот что: могу ли я еще надеяться увидеть свое дитя, или нет?

– Что значит "еще"? - всполошился он. - С твоей дочерью ничего плохого не случится! Наоборот...

– Знаю! - перебил я. - Знаю, вы хотите ее осчастливить! Но я не об этом говорю. Я хочу знать, где она и могу ли я ее видеть?

– Все что угодно, - отвечает он, - только не это!

– Ну, вот так и говорите! Коротко и ясно! Будьте здоровы и пусть господь воздаст вам сторицею!..