Тевье-молочник

Короче говоря, «и бысть вечер и бысть утро», – было это в сумерки, в Бойберике. Еду я на своей тележке по дачам, вдруг меня кто-то останавливает. Гляжу – Эфраим-сват. Эфраим, надо вам сказать, такой же сват, как и все сваты, то есть занимается сватовством. Увидал меня в Бойберике и остановил:

– Извините, реб Тевье, мне нужно вам кое-что сказать.

– Ну что ж! Лишь бы что-нибудь хорошее, – отвечаю я и придерживаю конягу.

– У вас, – говорит, – реб Тевье, есть дочь.

– У меня их – отвечаю, – семеро, дай им бог здоровья!

– Я знаю, – отвечает он, – что у вас семеро! У меня тоже семеро.

– Стало быть, – говорю, – у обоих у нас ровным счетом четырнадцать.

– Словом, – отвечает он, – шутки в сторону. Дело вот в чем, реб Тевье: я, как вам известно, сват. И вот есть у меня для вас жених – всем женихам жених! Высший сорт!

– Например? Что у вас называется «всем женихам жених»? Если, – говорю, портняжка, или сапожник, или меламед, пускай себе сидит на месте, а мне, как в Мидраше сказано: «Радость и освобождение придут с другой стороны»[10]. Найду себе ровню в другом месте…

– Вы все со своими притчами! – говорит он. – С вами разговаривать, – надо хорошенько подпоясаться! Начинаете сыпать словечками да изречениями. Вы лучше послушайте, какого жениха Эфраим-сват намерен предложить вам. Вы только слушайте и молчите.

Так говорит он мне, Эфраим то есть, и начинает выкладывать… Ну, что я вам скажу? В самом деле что-то необыкновенное! Во-первых, из очень хорошей семьи, сын почтенных родителей, не безродный какой-нибудь, а для меня, надо вам знать, это важнее всего, потому что и сам я не из последних. У меня в семье, как говорится, «и пятнистые, и пегие, и пестрые», – есть и простые люди, есть мастеровые, а есть и хозяева. Затем он, жених этот, большой грамотей, хорошо разбирается в мелких буковках, а это для меня и подавно великое дело – терпеть не могу невежд! Для меня невежда в тысячу раз хуже шалопая! Можете ходить без шапки, хоть головой вниз, ногами кверху, но если вы знаете толк в Раши[11], то вы для меня – свой человек. Таков уж Тевье. «Затем, говорит Эфраим, – он богат, набит деньгами, разъезжает в карете на паре огневых лошадей, так что пыль столбом…» Ну что ж, думаю, это тоже не такой уж недостаток. Нежели бедняк, пускай уж лучше богач. Как сказано: «Приличествует бедность Израилю», – сам бог бедняка не любит. Ибо если бы бог любил бедняка, так бы бедняк бедняком не был!

– Ну, послушаем дальше!

– А дальше, – говорит Эфраим, – он хочет с вами породниться, помирает человек, сохнет. То есть не по вас, а по вашей дочери сохнет. Он хочет красивую девушку.

– Вот как? – отвечаю. – Пусть сохнет! Кто же он такой, ваше сокровище? Холостяк? Вдовец? Разведенный? Черт, дьявол?

– Холостяк! – отвечает. – Холостяк. Правда, в летах, но холостяк.

– Как же его святое имя?

Не хочет сказать, хоть режь его.

– Привезите ее в Бойберик, тогда скажу!

– Что значит, – говорю, – я ее привозить буду? Приводят лошадь на ярмарку или корову на продажу…

Словом, сват, сами знаете, и стенку уломать может. И порешили мы, что, даст бог, на будущей неделе я ее привезу в Бойберик. И светлые, сладостные мечты приходят мне в голову: представляю себе мою Годл разъезжающей в карете на паре горячих коней. И весь мир завидует… Не столько роскошному выезду, сколько тому, что я благодаря дочери-богачке творю добрые дела, помогаю нуждающимся, даю взаймы – кому четвертной, кому полсотни, а кому и все сто… Ведь и у другого, говорите вы, душа – не мочалка…

Размышляю я эдак, возвращаясь под вечер домой, нахлестываю свою лошаденку и беседую с ней на лошадином языке: «Вьо! – говорю. – А ну-ка, пошевеливай ходулями, да поживее, – получишь порцию овса… Ибо сказано у нас: „Без хлеба нет и учения“, – не подмажешь, не поедешь…»

Разговариваем мы так со своей конягой, и вижу я, из лесу идут двое: похоже, мужчина и женщина. Идут рядом, вплотную друг возле друга, горячо беседуют о чем-то. «Кто бы мог сюда забрести?» – думаю я и всматриваюсь сквозь огневые прутья солнца. Готов поклясться, что это Феферл! С кем же это он гуляет так поздно? Заслоняю рукою глаза от солнца и еще пристальнее вглядываюсь: кто же эта женщина? Ой, кажется, Годл! Да, она, честное слово она… Вот как? То-то они так усердно занимаются грамматиками, книжки читают! «Эх, Тевье! Ну и дурень же ты!» – думаю. Останавливаю лошаденку и обращаюсь к моей парочке:

– Добрый вечер! – говорю. – Что слыхать насчет войны? Какими судьбами вы попали сюда? Кого поджидаете? Вчерашнего дня?

Услыхав такое приветствие, моя парочка остановилась, как говорится, между небом и землей – то есть ни туда ни сюда – растерялись и покраснели… Постояли эдак несколько минут молча, опустив глаза. Потом стали поглядывать на меня, я на них, они – друг на друга.

– Ну, – говорю. – Чего это вы меня разглядываете, точно давно не видали. Я как будто тот же Тевье, что и был, ничуть не изменился.

Говорю это я, не то досадуя, не то подтрунивая над ними. А дочь моя, Годл то есть, еще больше покраснела и говорит:

– Отец, нас нужно поздравить…