Тезей (другой вариант перевода)

- Да, государь... Но я и не собираюсь никого гладить против шерсти. Их обычаи, что сохранились у них от предков, - все эти маленькие богини на перекрестках дорог, деревенские жертвоприношения... - это для них, как крыша в непогоду. Я ведь был на чужбине, я это всё понимаю. Но они живут в страхе, все, от вождя до свинопаса... Боятся разбойника, который выскочит из-за холма; боятся придиру-хозяина, на которого днями гнут спину за миску объедков; боятся хама-соседа, который убьет заблудившуюся овцу и искалечит пастуха... Если они придут ко мне - я дам им правосудие. Чтобы каждый знал, что можно и чего нельзя, - будь то вождь, ремесленник, пастух или раб. Я убил Прокруста, чтобы показать, что могу это сделать. Думаю, они придут.

Он кивнул задумчиво. Он был стар; но как всякий человек, знающий свое дело, был готов послушать что-то новое для себя.

- Люди могут быть гораздо лучше, чем бывают обычно, - говорю. - Я узнал это в Бычьем Дворе, когда тренировал свою команду. Есть в них вера, есть в них гордость - это надо пробудить в человеке, но потом оно растет само, в действии...

Я увидел, он наморщил лоб. Он пытался представить меня, своего внука и царя, в той жизни, которую знал лишь по песням да по картинам на стенах. Фигляр, обвешанный украшениями, верхом на быке, перед толпами простолюдинов... Ест, и спит, и тренируется вместе со всяким сбродом, отовсюду: там и сыновья повешенных пиратов, и варвары-скифы, и девушки-амазонки, взятые в плен... Словами не передать, как он переживал, что я был рабом. Он был мудрее родни моих погибших девчат, он был гораздо лучше их, - но и он не мог понять. В нормальной жизни нет ничего похожего на то величие во прахе.

Я стал рассказывать ему о делах его сыновей на войне, хваля лучших по их заслугам: я знал, что он еще не выбрал себе наследника. Мальчишкой - пока еще не знал, кто я такой, - я думал, что он выберет меня... Но нельзя было ждать от него, что он отдаст свою страну отсутствующему хозяину; и мне хотелось, чтобы он знал, что я оставил эту мысль.

Попрощавшись с ним, я пошел проведать мать; но женщины сказали - ушла принести жертвы. Я спросил, где ее найти, - был уже поздний вечер, - но мне ответили, что она будет ждать меня на рассвете в роще Зевса.

Я подыскал себе девушку, которая - видно было - не забыла меня, и пошел в свою спальню.

Утром я поднялся по тропе через лес, покрывавший склоны холмов, к тому священному месту, где Зевс сразил дуб; к тому камню, где отец мне оставил свой меч.

Возле этого камня стояла мать. Я шагнул к ней улыбаясь, хотел обнять, но руки мои опустились. На ней были жреческие одежды и высокая диадема с золотыми змеями - я видел, что она очистилась для священного ритуала, и мужская рука не могла касаться ее. Я не успел ничего сказать - она показала глазами: под деревьями стояли две жрицы - старуха и девочка лет четырнадцати, - у них была закрытая корзина, в каких носят священные предметы... Старуха что-то шептала девочке, а та глядела на меня большими глазами.

Мать сказала:

- Пойдем, Тезей. Это место принадлежит Зевсу, оно для мужчин; нам надо в другое святилище.

Она повернулась к тропинке, уходившей в глухую чащобу. Меня охватил озноб, будто перо ночной птицы скользнуло по коже...

- В чем дело, мать? - спрашиваю. Но я знал и сам.

- Здесь не пристало разговаривать. Идем.

Я пошел за ней в зеленую тень. Невидимые, сзади шли старуха с девочкой; я слышал то их приглушенные голоса, то треск сучка, то шорох листьев...

Вскоре мы подошли к высокой серой скале. На ней был высечен огромный открытый глаз; древний, тронутый разрушением. Я остановился, зная, что это место Богини, запретное для мужчин... Тропа уходила за скалу, но я отвернулся от нее и ждал. Жрицы сели на замшелый камень, их разговор был неслышен; мать по-прежнему молчала.

- Мама, - сказал я, - зачем ты привела меня к Ней? Разве мало я вынес и выстрадал в Ее стране, где целый год моя жизнь висела на волоске? Или этого недостаточно?

- Тихо, - говорит. - Ты знаешь, что ты сделал.

Она покосилась на камень и на тропу за ней, и отвела меня чуть дальше от них, двигаясь беззвучно и говоря шепотом. Когда она встала рядом, я заметил, что вырос на два пальца, пока был на Крите, - но это не помогало почувствовать себя больше.

В Элевсине, когда ты боролся с Царем Года и убил его, ты женился на священной Царице... Но прежде чем истек твой год, ты сверг ее и установил власть мужчин. Медея, Верховная Жрица, бежала от тебя из Афин, спасая свою жизнь...

- Но она пыталась убить меня!.. - Я говорил не очень громко, но в окружавшей тишине это казалось криком. - Царица Элевсинская была в заговоре с ней, я должен был умереть от руки собственного отца. Для этого ты послала меня к нему?! Ведь ты моя мать!..

Она на мгновение сжала голову руками, потом сказала:

- Здесь я служительница. Я говорю, что мне велено... - Тяжело вздохнула... Не сами слова ее, а вот эта ее горестность леденила мне кровь. А она продолжала: - А на Крите ты увез Пресвятую Ариадну, Богиню-на-Земле, из святилища Матери... Где она теперь?