Тезей (другой вариант перевода)

И вот я снова ждал. Все вокруг - тоже; но элевсинцы терпеливы, когда будет на что посмотреть. Наконец наверху, на террасе, показались носилки. Их несли четверо мужчин, рядом шли две женщины, а позади - воины едва сдерживали их, скрестив копья, - толпа жриц. Все в черном, с распущенными волосами, лица в крови, причитают в голос... Лестница была не слишком крута для носилок - каждый год, с незапамятных времен, по ней сносили вниз мертвого царя, на погребальных.

Они сошли вниз, поднесли ее ко мне и опустили носилки на землю. Из кизила были носилки, позолоченные, и с ляписом.

Ее лихорадило, дышала тяжело и быстро, тяжелые волосы упали и разметались по земле. Лицо было белое-белое, как свежая слоновая кость; под глазами зеленые тени, губы посинели... Она покрывалась холодным потом, и женщина то и дело вытирала ей лоб, а полотенце было запачкано краской с ее глаз и губ. Если бы не волосы, я б ее не узнал; она казалась старше моей матери.

Она хотела мне большего зла, чем те мужчины, которых я скормил стервятникам, трупы которых с удовольствием раздевал на поле после боя... И все же ее агония потрясла меня. Когда пущены факелы в Большом Зале царского дома, и занимаются пламенем расписные стены, и крашеные колонны, и занавеси, тканные на станках, и огонь рвется вверх к крашеным стропилам, и с ревом рушится пылающая крыша - тут есть от чего содрогнуться; но еще больше потряс меня в тот день ее вид. Я вспомнил утреннее небо в высоком окне, и ее смех возле полуночной лампы, и гордую поступь под балдахином с бахромой...

- Мы все в руке мойры, - сказал я ей. - Мы все в ее руке со дня рождения. Ты выполнила свой долг, но и я свой.

Она пошевелилась на носилках, потрогала горло... Потом заговорила, хрипло, но достаточно громко чтоб ее слышали. Она ж была элевсинка!..

- Мое проклятие не сбылось. Ты пришел с предзнаменованием... Но я хранительница Таинства - что мне было делать?

- Перед тобой был трудный выбор, - сказал я.

- Я выбрала неверно. Она отвернула лицо свое.

- Конечно, - говорю, - пути богов неисповедимы. Но не надо было прилагать руку отца моего к моей смерти.

Она приподнялась на локте и закричала:

- Отец - это ничто! Мужчина - ничто!.. Это было, чтоб наказать вас за гордыню!..

Она снова упала на носилки, одна из женщин поднесла ей ко рту вино. Выпила, закрыла глаза... Отдыхала. Я взял ее руку - рука была холодная и влажная. Она заговорила снова:

- Я чувствовала, что это подступает. Керкион перед тобой позволял себе слишком много. Даже мой брат... А потом пришел эллин!.. Из рощи миртовой придет птенец кукушки... Тебе на самом деле девятнадцать, как ты говорил?

- Нет. Но я вырос в доме царей.

- Я противилась воле Ее, и Она втоптала меня в прах.

- Время несет перемены, - говорю. - Одни лишь счастливые боги избавлены от этого.

Она резко дернулась - из-за яда не могла лежать спокойно... Старшая ее дочь, смуглая девочка лет восьми-девяти, проскользнула меж стражников, с плачем бросилась к носилкам, ухватилась за нее: "Мамочка, ты правда умираешь?!.." Она сдержала судороги, погладила девочку по голове, сказала что скоро поправится, и приказала женщинам увести ее. Потом сказала:

- Отнесите меня на быстрый корабль, отведите туда детей - дайте мне уехать в Коринф. Там моя родня позаботится о них. А я хочу умереть на священной горе, если только успею туда добраться.

Я отпустил ее, а на прощание сказал:

- Хоть жертвоприношение Матери я изменю, но никогда не стану искоренять культ ее. Все мы ее дети.

Она открыла глаза.

- Дети!.. О, мужчины как дети!.. Хотят всего за ничто!.. Жизнь будет умирать, всегда, и этого тебе не изменить...

Носилки подняли и понесли, но я вытянул руку - остановил. Наклонился к ней и спросил:

- Скажи, пока не ушла, ты носила моего ребенка?

Она отвернулась.

- Я приняла зелье, - говорит. - Он был с пальчик всего, но уже было видно, что это мужчина... Значит, я правильно сделала. На сыне твоем проклятие.

Я махнул носильщикам, и они пошли к кораблям. Женщины шли за ней. Я окликнул их: "Возьмите ей ее драгоценности и всё, что она сочтет нужным!" Они засуетились, забегали, позабыв свою торжественную скорбь, взад-вперед замелькали их черные ризы, будто в разворошенном муравейнике... А по склонам вокруг, словно сороки, стрекотали горожанки. У берегового народа все женщины и девушки всегда любят царя - понятная традиция: ведь царь всегда молод и красив... И меня они все любили, и теперь не знали как им быть.

Я стоял всё там же и глядел вслед носилкам. И тут подходит ко мне огромная седая баба с увесистым золотым ожерельем на шее... Подходит свободно, как все минойки подходят к мужчинам, и говорит:

- Она тебя надула, малыш, она не умрет. Если тебе нужна ее смерть задержи ее.

Я не стал спрашивать, за что она так ненавидит царицу.

- На лице ее смерть, - говорю. - Я видел такое не раз...

- О, конечно, ей плохо сейчас, - говорит. - Но в молодости она ела похлебку из змеиных голов и давала себя кусать молодым змеям, чтобы привыкнуть к яду. Таков закон святилища. Она помучается еще несколько часов, а потом сядет и будет смеяться над тобой.