Тезей (другой вариант перевода)

Колесница проехала, за ней никто не шел. Это был конец, я собрался идти, и тут, – уже поднявшись на ноги, – заглянул в колесницу сзади. На платформе лежало тело. Оно безвольно покачивалось на неровностях дороги… и я увидел изорванную синюю юбку и маленькую изящную ступню, розовую у пальцев и на пятке.

Выбежал из-за деревьев, схватился за поручни колесницы… Они почувствовали толчок и обернулись, остановившись. Молодой сказал: "Это ты зря, чужеземец. Это не к добру…" Старший добавил: "Оставь ее в покое до утра. В храме она будет в безопасности".

– Подождите! – говорю. – К добру или нет – я должен ее увидеть. Что с ней сделали? Она мертва?

Они переглянулись изумленно:

– Мертва?.. С какой стати? Нет, конечно! – это младший.

Но тут заговорил старший:

– Послушай, человек, от нашего вина никому вреда не бывало. Оно и вообще отменно, а на сегодня мы бережем самое лучшее – ничего ей не сделается. Оставь ее, ее сон нельзя тревожить. Пока она не проснется – она все еще невеста бога.

По тому, как он говорил, я понял что это жрец. И догадался, – не знаю как и почему, – что там, на горе, она отдалась ему. Я отвернулся от него и нагнулся к ней.

Она свернулась калачиком на боку, возле головных уборов с рогами, что сняли с себя мужчины. Волосы были спутаны, как у спящего ребенка, только кончики прядей были тверды и остры… Шелковистые веки закрывали глаза покойно и мирно, и мягко румянились щеки под черными густыми ресницами… По ним я ее и узнал; по ним – да еще по нежной груди, что покоилась на согнутой руке. Губ ее я не видел – нижняя часть лица вся была вымазана кровью… Дышала она тяжело, рот был открыт, и даже зубы были покрыты коркой засохшей крови; и ее затхлая вонь смешалась с запахом вина, когда я наклонился ниже.

Чуть погодя я тронул ее плечо, обнаженное порванным платьем… Она вздохнула, пробормотала что-то, – я не расслышал, – веки ее дрогнули… И распрямила, расправила руку.

До сих пор кулачок был прижат к груди, как у ребенка, что взял с собой в постель игрушку. Теперь она старалась разжать его, а кровь склеила пальцы, и это не получалось… Но наконец она раскрыла ладонь – и я увидел, что там было.

Почти год сидел я у арены на Крите и наблюдал Бычью Пляску, если не плясал сам; я видел смерть Сина-Сосняка и не ударил лицом в грязь…

Но тут я отвернулся, привалился к оливе – и едва само сердце не изрыгнул наружу!.. Меня выворачивало наизнанку, я дрожал от прохлады вечерней, зубы стучали, из глаз лились потоки слез… Долго!..

Потом почувствовал руку на плече, это был бородатый жрец. Он был хорошо сложен, смуглый, темноглазый; тело покрыто ссадинами и шрамами от беготни по горам, и сплошь в винных пятнах… Он смотрел на меня печально, как вчера я смотрел на царя: смотрел – и не знал, что сказать мне. Наши глаза встретились – так люди в море встречаются взглядом: они бы окликнули друг друга, но знают что ветер унесет слова. Я понял, что он увидел мое состояние, – и отвернулся.

Потом раздался какой-то шум; я обернулся – молодой уходил с дышлом на плече и уводил колесницу. Я сделал несколько шагов следом; в животе было холодно, ноги свинцовые… Жрец шел рядом, не пытался меня задержать… Но когда я остановился – он встал напротив, вытянул руку и сказал: "Иди с миром, эллинский гость. Для человека – несчастье увидеть таинство, которого он не понимает. Отдавать себя без вопросов, не требовать лишнего знания – в этом мудрость богов. И она это понимает, она нашей крови".

Я вспомнил многое: окровавленные бычьи рога на арене, тот ее голос в горящем Лабиринте… В первую нашу ночь она мне сказала, что она критянка, совсем критянка. Но не только это – она еще и дочь Пасифаи!..

Колесница укатилась уже за поворот дороги и мерцала сквозь оливы… Подымалась яркая весенняя луна, и всё вокруг стало бледным и ясным, а листья бросали черные тени… Пятнистая шкура и запачканное тело жреца сливались с деревом, на которое он опирался, глядя на меня; он думал о чем-то своем, не знаю о чем, – а я о своем.

Бледнело закатное небо, лик луны подымался над морем, и белая дорожка сверкала меж качавшихся ветвей… Я видел эту луну, яркий свет ее… – но вокруг всё вроде поменялось: словно стоял я не здесь, а на высокой платформе и смотрел на тень громадной скалы, что закрыла равнину; а ясное, сверкающее звездами небо обнимало янтарные горы, и высокая крепость тоже сияла, сама, словно ее камни дышали светом.