Тезей (другой вариант перевода)

Для юноши – какая радость сравнится с подготовкой к его первой настоящей войне? Ты маслишь и полируешь древко копья и подгоняешь его по руке; точишь меч, и кинжал, и наконечник копья – так что лезвие режет волос; шлифуешь колесницу – так что в нее глядеться можно, как в зеркало; натираешь кожу щита пахучим воском… То и дело вспоминаешь хитрые выпады и защиты, и отрабатываешь их с друзьями… И по три раза в день, не меньше, заходишь в конюшню проведать своих лошадей! Я не знал, где мне взять колесничего, но Ксантий мне подыскал. До меня у него была единственная в Элевсине пара эллинских коней, я был польщен его вниманием.

Вечером накануне выступления я прогуливался по нижней Террасе и смотрел на горы Аттики. Они едва виднелись в потемневшем небе на востоке. Уже темнело; мои Товарищи были там же, рядом. Есть среди них хоть один, кому я могу доверить поручение? Сказать: "Если я паду в битве – отнеси мой меч в Афины и отдай его царю". Нет, настолько я не доверял никому. Оно пожалуй и лучше: ведь надежда никогда никому не вредила – так зачем посылать отцу печаль?.. И я пошел к своим парням, присоединился к их шуткам и смеху. Отрадно было видеть их веселье.

Царица в тот вечер рано поднялась из-за стола, и я проводил ее наверх. Говорили мы мало, но помнили что нам предстоят одинокие ночи. После последнего объятия я почувствовал, что глаза у нее влажные, и это меня растрогало; но сказал – пусть прибережет слезы до моей смерти, нечего забегать вперед богов.

Едва заснул – запела труба, послышались голоса людей. Надо было подниматься, вооружаться, собираться… Она лежала и смотрела на меня полузакрытыми глазами. Меховое покрывало с пурпурной каймой валялось скомканное на цветном полу; в рассветном сумраке красный порфирит и ее волосы смотрелись одинаково темными.

Я надел латы и поножи, взял стеганую белую тунику: воздух был морозный… На мне были и браслеты мои, и царское ожерелье – я никогда не старался идти в бой так, чтобы меня нельзя было отличить. Подобрав волосы, надел свой новый шлем из шкуры Файи и улыбнулся ей, чтобы напомнить, как мы в тот раз уладили нашу ссору… Но она лежала неподвижно и мрачно – одни лишь губы улыбнулись в ответ, а глаза нет. Окно посветлело, белая птица тихо свистнула и сказала: "Поцелуй меня еще".

Слышно было, как из конюшни выкатилась в Большой Двор моя колесница, я повернулся за щитом… "Чем я недоволен? – думаю. – Я здесь волк в собачьей стае. Любой миноец был бы счастлив на моем месте; среди них никто не может и мечтать о том, чтобы подняться выше, чем я сейчас. Они говорят – мужчина приходит и уходит, а лоно вынашивает ребенка… Я ведь не знаю сам, что может быть лучше этого, – стать избранником Матери, оживить женщину и умереть, – и я не хотел бы пережить вершину своей судьбы… Так чего же мне нужно? Или это эллинская кровь говорит во мне: "Есть нечто большее"?.. Но что это – не знаю… И не знаю, есть ли название, имя у этого большего… Быть может, есть какой-нибудь певец, – сын и внук великих бардов, – который знает нужное слово; а я только чувствую это в себе – как яркий свет, как боль…"

Но каждый знает, что нехорошо и неумно уходить на войну, поссорившись с женой, а уж царю – тем более. Так что я не стал спрашивать, почему она лежит, вместо того чтобы одеться и проводить меня. Наклонился поцеловать ее – голова поднялась навстречу, словно волна, притянутая растущей луной; губы, будто сами по себе, прильнули к моим – и она снова без звука опустилась на подушки.

Мне очень хотелось спросить, зачала ли она от меня; но я не знал – быть может, ее молчание священно и нарушить его не к добру… Поэтому я так и не сказал ничего – ушел.

Перейдя границу, мы соединились с мегарцами и быстрым маршем прошли до конца охраняемой дороги. Дальше она уходила на Истм, и там уже никто за ней не следил. Она заросла бурьяном; и вместо сторожевых башен, какие стоят вдоль дорог, там где правят законы, над ней высоко в скалах прятались разбойничьи твердыни. Иные были безымянны; у других не только имя было, но и громкая известность. Первым из таких был замок Сина.