The Story of Civilization 04

Он любил учить и пытался влить в одно стихотворение почти все, чему когда-либо учился, в результате чего живой стих ложится на мертвые нелепости. Он ослабляет обаяние Беатриче, делая ее выразительницей своей политической любви и ненависти. Он прерывает свой рассказ, чтобы обличить сотню городов, групп или отдельных людей, и порой его эпопея утопает в море злопыхательства. Он обожает Италию, но Болонья полна сводников и сутенеров,59 Флоренция - любимое детище Люцифера,60 Пистойя - логово чудовищ,61 Генуя "полна всякого разврата".62 а что касается Пизы, то "Проклятие Пизе! Пусть Арно будет запружена в своем устье и утопит всю Пизу, людей и мышей, под своими бурными водами!"63 Данте считает, что "высшая мудрость и первобытная любовь" создали ад. Он обещает на мгновение убрать лед с глаз Альбериго, если тот назовет свое имя и историю; Альбериго делает это и просит исполнения - "протяни сейчас руку твою, открой мне глаза!" - но, говорит Данте, "я открыл их не для него; быть грубым с ним было вежливостью".64 Если бы такой горький человек мог получить экскурсию по раю, мы все были бы спасены.

Его поэма - не менее величайшая из средневековых христианских книг и одна из величайших всех времен. Медленное накопление ее интенсивности на протяжении ста канто - это опыт, который никогда не забудет ни один искушенный читатель. Это, по словам Карлайла, самая искренняя поэма; в ней нет ни притворства, ни лицемерия, ни ложной скромности, ни подхалимства, ни трусости; самые могущественные люди эпохи, даже папа, претендовавший на всю власть, подвергаются нападкам с силой и пылом, не имеющими аналогов в поэзии. Прежде всего, здесь есть полет и устойчивость воображения, оспаривающего превосходство Шекспира: яркие картины вещей, никогда не виденных ни богами, ни людьми; описания природы, которых мог достичь только наблюдательный и чувствительный дух; и маленькие рассказы, как у Франчески или Уголино, которые втискивают великие трагедии в узкое пространство, не упуская при этом ни одной жизненно важной детали. В этом человеке нет юмора, но любовь была, пока несчастье не превратило ее в теологию.

То, чего Данте наконец-то достигает, - это возвышенность. В его эпосе мы не найдем ни Миссисипи жизни и действия, как в "Илиаде", ни нежного дремотного потока стихов Вергилия, ни всеобщего понимания и прощения Шекспира; но здесь есть величие и мучительная, полуварварская сила, предвещающая Микеланджело. И поскольку Данте любил порядок, как и свободу, и связал свою страсть и видение в форму, он создал поэму такой скульптурной силы, что с тех пор ни один человек не сравнился с ним. На протяжении последующих веков Италия почитала его как освободителя своей золотой речи; Петрарка, Боккаччо и сотни других вдохновлялись его битвой и его искусством; и вся Европа звенела историей гордого изгнанника, который отправился в ад, вернулся и больше никогда не улыбался.

Эпилог

СРЕДНЕВЕКОВОЕ НАСЛЕДИЕ

Вполне уместно закончить наше длинное и хитроумное повествование Данте, ведь в век его смерти появились люди, которые начнут разрушать величественную конструкцию веры и надежды, в которой он жил: Виклиф и Гус положили начало Реформации; Джотто и Хризолорас, Петрарка и Боккаччо провозгласили Ренессанс. В истории человека, столь многочисленной и разнообразной, одно настроение может сохраняться в одних душах и местах долгое время после того, как его преемник или противоположность восстанет в других умах и государствах. В Европе век веры достиг своего последнего расцвета в эпоху Данте; он получил жизненную рану от "бритвы Оккама" в XIV веке; но он продержался, больной, до прихода Бруно и Галилея, Декарта и Спинозы, Бэкона и Гоббса; он может вернуться, если век Разума достигнет катастрофы. Огромные территории мира оставались под знаком и властью веры, пока Западная Европа плыла по неизведанным морям Разума. Средние века - это как состояние, так и период: в Западной Европе мы должны были бы закрыть их Колумбом; в России они продолжались до Петра Великого (ум. 1725); в Индии - до нашего времени.