The Story of Civilization 05

Приближение смерти он воспринимал с религиозной покорностью и философским юмором. "Я так стар, - заметил он Вазари, - что смерть часто дергает меня за плащ и просит идти с ним".64 На знаменитом бронзовом рельефе работы Даниэле да Вольтерра изображено лицо, изрезанное болью и изможденное возрастом. В феврале 1564 года он слабел с каждым днем и почти все время спал в своем старом кресле. Он не составил никакого завещания, а просто "оставил свою душу Богу, свое тело - земле, а свое имущество - ближайшим родственникам".65 Он умер 18 февраля 1564 года в возрасте восьмидесяти девяти лет. Его тело перевезли во Флоренцию и похоронили в церкви Санта-Кроче с церемониями, длившимися несколько дней. Вазари самоотверженно создал для него роскошную гробницу.

По мнению некоторых современников и по мнению времени, несмотря на множество недостатков, он был величайшим художником из когда-либо живших. Он полностью соответствовал определению, данному Рёскином "величайшему художнику", - тому, "кто воплотил в сумме своих произведений наибольшее количество величайших идей", то есть идей, которые "упражняют и возвышают высшие способности ума".66 Прежде всего, он был мастером рисования, чьи рисунки были одними из самых ценных подарков и краж его друзей. Некоторые из этих рисунков мы можем увидеть сегодня в доме Буонарроти во Флоренции или в Кабинете рисунков Лувра: наброски к фасаду Сан-Лоренцо или к "Страшному суду", прекрасный этюд сибиллы, Святая Анна, почти столь же тонко продуманная, как у Леонардо, и странный рисунок Виттории Колонны, мертвой, с мистическим ликом и расточенной грудью. В одной из бесед, о которой сообщает Франциско де Олланд, он свел все искусства к дизайну:

Наука дизайна, или изящного рисования.... является источником и самой сутью живописи, скульптуры, архитектуры и всех форм изображения, а также всех наук. Тот, кто овладел этим искусством, обладает огромным сокровищем..... Все произведения человеческого мозга и руки являются либо собственно дизайном, либо ответвлением этого искусства.67

Как художник он оставался рисовальщиком, гораздо менее заинтересованным в цвете, чем в линии, стремясь прежде всего нарисовать выразительную форму, зафиксировать в искусстве какую-то человеческую позицию или передать через дизайн философию жизни. Рука была рукой Фидия или Апеллеса, голос - Иеремии или Данте. На сайте в одном из своих переездов между Флоренцией и Римом он, должно быть, остановился в Орвието и изучил натуры, написанные там Синьорелли; они, а также фрески Джотто и Масаччо, дали некоторые намеки на стиль, который, тем не менее, не был похож ни на что другое, что сохранила история. Гораздо выше других, даже выше Леонардо, Рафаэля и Тициана, он привнес в свое искусство и воплотил в нем благородство. Он не занимался украшательством и мелочами; его не волновали ни красивости, ни пейзажи, ни архитектурные фоны, ни арабески; он позволял своему объекту выделяться на фоне других, без прикрас. Его ум был охвачен высоким видением, которому он придал форму, насколько это могла сделать рука, в виде сивилл, пророков, святых, героев и богов. Его искусство использовало человеческое тело, но эти человеческие формы были для него мучительными воплощениями его надежд и ужасов, его запутанной философии и тлеющей религиозной веры.

Скульптура была его любимым и характерным искусством, потому что она - главное искусство формы. Он никогда не раскрашивал свои статуи, считая, что формы достаточно; даже в бронзе было слишком много цвета для него, и он ограничил свою скульптуру мрамором.68 Все, что он рисовал или строил, было скульптурным, вплоть до купола Святого Петра. Он потерпел неудачу как архитектор (за исключением возвышенного купола), потому что с трудом мог представить себе здание иначе, чем в терминах и пропорциях человеческого тела, и едва ли мог допустить, чтобы оно было чем-то большим, чем вместилищем статуй; он хотел покрыть все поверхности, вместо того чтобы сделать поверхности элементом формы. Скульптура была для него лихорадкой; мрамор, думал он, упрямо скрывал тайну, которую он был полон решимости выведать; но тайна была в нем самом и была слишком сокровенной для полного раскрытия. Донателло немного помог ему, делла Кверча - больше, греки - меньше, в борьбе за то, чтобы придать внутреннему видению внешнюю форму. Он был согласен с греками, посвящая большую часть своего искусства телу, оставляя лица обобщенными и почти стереотипными, как в женских фигурах на гробницах Медичи; но он никогда не достигал - его характер не позволял ему заботиться о бесстрастном покое греческой скульптуры до эллинистической эпохи. Ему не подходили формы, не выражающие чувств. Ему не хватало классической сдержанности и чувства меры; он делал плечи слишком широкими для головы, туловище - слишком могучим для конечностей, а конечности - узловатыми, как будто все люди и боги были борцами, напряженными в схватках. Следует признать, что в этих драматических преувеличениях усилий и эмоций родилось искусство маньеристов и барокко.