The Story of Civilization 07

Задержимся ли мы на Томасе Хейвуде, Томасе Миддлтоне, Томасе Деккере, Сириле Турнере и Джоне Марстоне или попросим их отпустить нас, скромно поприветствовав их немеркнущую славу? Джон Флетчер не может быть таким скупым, ведь в период его расцвета (1612-25) Англия почитала его в драматургии лишь рядом с Шекспиром и Джонсоном. Сын епископа Лондонского, племянник или кузен трех поэтов, он был вскормлен на стихах и воспитан на рифме; ко всему этому наследию он добавил привилегию сотрудничать с Шекспиром в "Генрихе VIII" и "Двух благородных родственниках", с Массинджером в "Испанском викарии" и, с наибольшим успехом, с Фрэнсисом Бомонтом.

"Фрэнк" тоже был рожден на манер, он был сыном видного судьи и братом мелкого поэта, который на год облегчил Фрэнку путь в мир. Не сумев окончить Оксфорд или Внутренний Темпл, Бомонт попробовал свои силы в сладострастной поэзии и вместе с Флетчером стал писать пьесы. Два красавца-холостяка делили постель и питание, вещи и одежду, любовниц и темы; "между ними была одна девка", - говорит Обри, и "удивительное сходство в фанзе".33 В течение десяти лет они совместно создавали такие пьесы, как "Филастер, или Любовь, лежащая на кровотоке", "Трагедия служанки", "Рыцарь горящего пестика". Диалоги энергичны, но ветрены, сюжеты искусно запутаны, но искусственно разрешены, мысли редко доходят до философии; тем не менее, к концу века (как уверяет Драйден) эти драмы были вдвое популярнее на сцене, чем шекспировские.34

Бомонт умер в тридцать лет, в год смерти Шекспира. После этого Флетчер написал, один или вместе с другими, длинный ряд пьес, успешных и забытых; некоторые из его комедий с вовлеченными и бурными интригами были основаны на испанских образцах и, в свою очередь, с их акцентом на адюльтере, привели к драме Реставрации. Затем, устав от этих кровавых или развратных сцен, он выпустил (1608) пасторальную пьесу "Верная пастушка", такую же бессмысленную, как "Сон в летнюю ночь", а иногда и соперничающую с ней в поэзии. Клорин, ее пастух-любовник мертв, удаляется в деревенскую беседку у его могилы и клянется оставаться там в целости и сохранности до самой смерти:

Радуйся, святая земля, чьи холодные руки обнимают

Самый верный человек, который когда-либо кормил свои стада.

На тучных равнинах плодородной Фессалии!

Так я приветствую могилу твою; так я плачу

Мои ранние обеты и дань моим глазам

К твоему еще любимому пеплу; так я освобождаю

От всех последующих жаров и пожаров

Любовь; все виды спорта, наслаждения и веселые игры,

Что пастухам дорого, то и я откладываю:

Теперь эти гладкие брови больше не будут рождать

С юношескими короналями и ведущими танцами;

Нет больше компании свежих прекрасных дев.

И беспутные пастухи для меня восхитительны,

И не пронзительно приятный звук веселых труб.

В тенистой лощине, когда прохладный ветер

Играет на листьях: все далеко,

Поскольку ты далеко, чья дорогая сторона

Как часто я сидел, увенчанный свежими цветами.

Для королевы лета, в то время как каждый пастух

Надевает свою пышную зеленую одежду с крючком,

И висящие скрепы из лучшего кордебалета.

Но ты ушел, и они ушли с тобой,

И все мертвы, кроме твоей дорогой памяти;

Это переживет тебя и будет жить вечно,

Пока звучат трубы или поют веселые пастухи.

Идиллия выдержала одно представление и исчезла со сцены. Какой шанс был у такой панихиды о целомудрии в эпоху, все еще кипящую елизаветинским огнем?