The Story of Civilization 08

Его ум был не так хорош, как манеры. Он почти сравнялся с Наполеоном в проницательности суждений о людях, но ему не хватало философского интеллекта Цезаря или гуманной и дальновидной государственной мудрости Августа. "У него не было ничего, кроме здравого смысла, - говорил Сент-Бёв, - но он обладал большим его количеством". 25 и, возможно, это лучше, чем интеллект. Послушайте Сен-Симона: "Он был благоразумен, умерен, сдержан, владел своими движениями и языком". 26 "У него была душа больше, чем ум", - говорит Монтескье, 27 а сила внимания и воли в годы его расцвета компенсировала ограниченность его идей. Мы знаем его недостатки главным образом по второму периоду его правления (1683-1715), когда фанатизм сузил его, а успех и лесть испортили его. Тогда мы увидим его тщеславным, как актер, и гордым, как памятник, хотя часть этой гордости, возможно, была напускной, а часть - обусловлена его представлением о своей должности. Если он "играл роль" Великого Монаха, то, возможно, считал это необходимым для техники правления и поддержания порядка; должен был существовать центр власти, и эта власть должна была быть подкреплена помпой и церемониями. "Мне кажется, - говорил он своему сыну, - что мы должны быть одновременно скромны сами и горды тем местом, которое занимаем". 28 Но он редко достигал смирения - разве что однажды, когда не обиделся на то, что Буало поправил его в вопросах литературного вкуса. В своих мемуарах он с большим спокойствием размышлял о собственных достоинствах. Главной из них, по его мнению, была любовь к славе; он "предпочитал всем вещам, - говорил он, - и самой жизни, возвышенную репутацию". 29 Эта любовь к славе стала его заклятым врагом из-за своей чрезмерности. "Пыл, который мы испытываем к la gloire, - писал он, - не относится к тем слабым страстям, которые остывают по мере обладания. Ее благосклонность, которую невозможно получить иначе как с помощью усилий, никогда не вызывает отвращения, и тот, кто может воздержаться от желания получить новые, недостоин всех тех, которые он получил". 30

Пока любовь к славе не погубила его характер и страну, у него была своя доля достойных качеств. Его двор был впечатлен его справедливостью, снисходительностью, щедростью и самообладанием. "В этом отношении, - сказала госпожа де Моттевиль, которая видела его почти ежедневно в этот период, - все предыдущие царствования... должны уступить первенство счастливому началу этого". 31 Приближенные отмечали верность, с которой он, несмотря на множество дел, каждый день по нескольку раз посещал апартаменты матери; позже они увидели его нежность к детям, заботу об их здоровье и воспитании - независимо от того, кто была их мать. Он больше сочувствовал отдельным людям, чем целым народам; он мог развязать войну с несговорчивыми голландцами и приказать опустошить Пфальц, но он скорбел о смерти голландского адмирала де Рюйтера, который наносил поражения французскому флоту; а его жалость к свергнутой королеве и сыну Якова II стоила ему самой страшной из его войн.

Похоже, он всерьез верил, что Бог назначил его править Францией, причем с абсолютной властью. Он, конечно, мог цитировать Писание для своей цели, и Боссюэ с удовольствием показал ему, что и Ветхий, и Новый Завет поддерживают божественное право королей. Мемуары* которые он подготовил для наставления своему сыну, сообщали ему, что "Бог назначает королей единственными хранителями общественного блага" и что они "являются наместниками Бога здесь, внизу". Для надлежащего осуществления своих божественных функций им необходима неограниченная власть; поэтому они должны обладать "полной и свободной свободой распоряжаться всем имуществом, будь то в руках духовенства или мирян". 32 Он не говорил: "Государство - это я", но он верил в это со всей простотой. Народ, похоже, не возмущался этими предположениями, которые Генрих IV сделал популярными в качестве реакции на социальный хаос; он даже смотрел на этого королевского юношу с религиозной преданностью и коллективно гордился его великолепием и властью; единственной альтернативой, которую он знал, была феодальная раздробленность и высокомерие. После тирании Ришелье, беспорядков Фронды и казнокрадства Мазарина средние и низшие классы приветствовали централизованную власть и руководство "законного" правителя, который, казалось, обещал порядок, безопасность и мир.

Он дал волю своему абсолютизму, когда в 1665 году Парижский парламент пожелал обсудить некоторые из его указов. Он выехал из Венсенна в охотничьем костюме, вошел в зал в сапогах, с кнутом в руке и сказал: "Несчастья, к которым привели ваши собрания, хорошо известны. Я приказываю вам разогнать это собрание, собравшееся для обсуждения моих указов. Месье премьер-министр, я запрещаю вам разрешать эти собрания и требовать их от кого бы то ни было". 33 Функции Парламента как высшей судебной инстанции перешли к королевскому Приватному совету, всегда подчинявшемуся королю.