Тяжело ковалась Победа

Солнце еле пробивалось сквозь вершины деревьев. Солнечный луч, скользнувший в заросли ивняка, упал возле моих ног. Вода в реке сразу заиграла, засверкала сотнями острых иголок. На самом кончике качающейся травинки висела радужная капля. Она переливалась красками, превращаясь то в янтарь, то в малахит. Я долго любовался ею, потом качнул травинку – капля сорвалась в воду и понеслась со своими каплями-сестрами в Бердь, в Обь, через несколько тысяч километров попадет в Ледовитый океан, где превратится в кристаллик льда в большом айсберге.

За моей спиной что-то хрустнуло. Я оглянулся. Сзади стояли мальчишки с удочками и бидончиком.

– Дяденька, – сказал белобрысый, – это наше место. Мы здесь рыбачим.

Я поднялся и направился домой.

На следующий день утром, как обещал председатель колхоза, Нюркин сын Иван, к нашим воротам подъехал грузовик. Закинув вещи, я залез в кузов, жена с дочкой сели в кабину, и мы поехали.

Вдоль забора Старого Зимовья по тропинке семенил мальчишка в коротеньких штанишках с лямкой через одно плечо, а за ним, опираясь на суковатую палку, гордо вышагивала баба Маня – скорее всего, вершить свой правый суд.

Машина быстро выехала из деревни, повернула налево и, поднявшись на взгорье, покатилась среди золотистого пшеничного поля. Дома и деревья Старого Зимовья слились с зарослями ивняка у Черной речки, только сноп берез на холме да желтый крест, возвышаясь над всей округой, долго виднелись на фоне ясного неба.

Километра через три машина выехала на асфальтированное шоссе и на большой скорости проскочила по железобетонному мосту через Бердь, построенному недавно, по словам бабы Мани, на месте старого зимнего переезда…

СМЕРТИЮ СМЕРТЬ ПОПРАВ Рассказ

Случай в Кобоне определил мою мальчишескую судьбу. Женщина, похожая на смерть, сидела на узлах с двумя малыми детьми и умоляла нас с Сашей помочь ей перебраться на станцию и погрузиться в эшелон. У нас, тринадцатилетних подростков, были только заплечные мешки, и мы согласились. Ее муж не поехал в эвакуацию, а ушел на фронт. Она говорила об этом каждому встречному:

– Он же дистрофик! Какой он защитник? Его под руки повели. Сказал, будет нас защищать. Какой из него защитник? Господи…

В Вологде Саша не вернулся к отправлению эшелона. Я тоже хотел остаться, потому что мы с ним направлялись к его родственникам. Мне уже не имело смысла дальше ехать. Но женщина упросила меня помочь. Я ходил с котелками за кипятком, опускал в почтовые ящики ее треугольнички, где она сообщала мужу свой будущий адрес.

В вагоне были одни немощные и больные. На полустанках я разводил костер, варил им кашу, собирал на откосах путей щепки и уголь для буржуйки, вокруг которой тлела в теплушке жизнь.

Меня многие просили что-нибудь сделать, поскольку сами еле шевелились, и я старался не отказываться, хотя тоже еле ходил, но что было делать. У меня очень болели ноги: язвы на посиневших ногах не давали покоя.

Ехали мы долго. Стояли почти на каждом полустанке. В пути несколько человек умерли. Иные предупреждали, что ночью или завтра утром умрут, а другие просто не просыпались…

Мария Михайловна относилась ко мне по-матерински и называла сыночком. Все, что у нее было, и все, что нам выдавали в дороге, она по-братски делила между мной и своими детьми, а они из-за этого на меня дулись.

– Приедем, – мечтая, говорила Мария Михайловна, – а нас папино письмо ждет!..

И крепко прижимала к себе детей.

Родственников Марии Михайловны по указанному адресу не оказалось. Перед самой войной они куда-то уехали.

Люди, узнав, что мы из Ленинграда, принимали нас как самых близких, делились последним и помогали чем могли.

Нам отдали освободившуюся саманную избу с пристройкой из плетня на краю поселка. Старик привез нам два воза ивового хвороста из-за речки и десять ведер мелкой картошки за золотое колечко, что Мария Михайловна ему отдала. И уже бесплатно принес нам плетенку сушеных грибов, а в придачу привел маленькую рыжую собачку по кличке Дамка.

– Ребятишкам на забаву, – сказал он, привязывая веревку к столбу.

В первый же день по приезде Мария Михайловна отправила мужу письмо – и теперь каждый день ждала от него весточки.

Меня она определила в школу, Элла и Гера сидели дома, а сама начала искать какую-нибудь посильную работу, но так ничего и не нашла. Вначале она вроде бы стала поправляться, потом занемогла – свалилась, а к Новому году уже и не выходила из избы.

Почти через день Мария Михайловна посылала меня после школы к почтальонше. Чтобы не кружить по дороге, я шел напрямик, по огородам, в сопровождении Дамки. Письмоноска в эту пору всегда жарила сырую картошку ломтиками на свином сале. Уже в сенях я глотал ароматный запах жареного картофеля и еле справлялся со слюной.

Женщина стояла спиной к дверям и ножом переворачивала подрумяненные кружочки. Я поднимался на цыпочки, вытягивал шею и, заглядывая через плечо в шипящую сковородку, глотал слюну.

– Нам письма нет? – облизывался я.

– Нет! – с раздражением отвечала женщина.