Тяжелый дивизион

— Все обследовано. Старик, как всегда, Шопенгауэра читает. Пессимизмом наливается. Наталья почивает. Сестры романятся кто с кем. Поле действий за нами.

Татьяна отошла, принялась за книгу, присев в глубине комнаты у закрытого окна. Артиллерист поднялся на фундамент, и белая голова его вошла в комнату.

— Вы, Татьяна Николаевна, чем увлекаетесь?

Татьяна сложила книгу и опять раскрыла ее.

— Толстой… «Крейцерова соната».

— Стариковская книжка… Это не про молодежь, это для песочниц.

— Я другого мнения.

— Ну какая тут «Крейцерова соната»? Тут луна, сад прямо обжигает ароматами, готовые преклониться перед вами сердца, а вы за книжку.

— Нахожу интереснее. — И она опустила глаза.

— В чем же дело? — добивался артиллерист. — Не угодил чем-нибудь? Почему вы чуждаетесь нас?

— Надоел ты, я вижу, всем, Алешка! — раздался голос из сада.

— А, и Федор Васильевич здесь!

— Он боится надоесть и потому больше все у порога, — съязвил Алексей Викторович. — Так как же, Татьяна Николаевна? Вы нас очень огорчаете. Мы были уверены, что с вашим приездом все оживет, а то здесь…

— Ну что, что здесь? — вскинулась Зоя. — Скажите!

— Болотцем пахнет.

— Что же вы раньше этого не говорили, господин капитан? — рассердилась девушка. — Соловьем разливались, комплименты рассыпали. Кажется, даже Наталью Павловну вниманием не обошли.

— На бесптичье, знаете, и поп соловей.

— Меня поражает, — серьезно, с трудом дающимся спокойствием заговорила Татьяна, — как мало у вас уважения к женщине. В культурном человеке это странно и… очень неприятно видеть… — Ее пальцы дрожали. В голосе за твердыми нотами вот-вот готовы были возникнуть слезы новой обиды. — Зоя, я устала, думаю лечь. Как ты?

— Ну, марш! — скомандовала Зоя, столкнула офицера в сад и захлопнула окно.

— Скажите, недотрога какая, — прозвучал уже за окном злой, откровенно разочарованный голос. — Ну и черт с вами!

— Несимпатичный человек, — после долгого молчания, раздеваясь, сказала Татьяна.

— Ну, заведомая дрянь! — уверенно ответила Зоя.

Татьяна даже застыла в удивлении.

— Но ведь ты с ним, кажется… встречалась?

— Ну и что же? Все они такие… Немножко лучше, немножко хуже. Он еще так… ничего… если с ним не цапаться.

— Но ведь можно вообще держаться в стороне от таких.

— Да ведь я же тебе говорю — все такие. Что же, прикажешь в монастырь идти, что ли?

Зоя искренне досадовала на непонятливость подруги.

— Что же, ты никого не любишь? — спросила Татьяна.

Зоя долго смотрела на нее, не отвечая.

— А ты любишь?

Неожиданно для себя, уверенно и твердо, даже кивнув головой утвердительно, Татьяна сказала:

— Да…

— Ну, тогда понятно, — ответила Зоя чуть-чуть печально. На ночь она материнским поцелуем простилась с Татьяной, босиком перебежав через комнату.

Алексей Викторович оставил Татьяну в покое. Врачи, видя рвение девушки, стали относиться к ней серьезнее, и только с ранеными оказалось нелегко установить приязненные отношения. Но Татьяна решила разбить подозрения и создавшийся холодок упорством и твердостью. Она не пыталась доказать солдатам, что они ошиблись, приняв ее за ябеду и врага, но множеством мелких услуг то одному, то другому, вниманием и снисходительностью она наконец подкупила большинство палаты и даже обзавелась в ней друзьями. Многие уже звали ее «сестрица-голуба», «сестрица родная», и Татьяна бросалась на такие призывы, гордая и растроганная.

— Хорошо вы с ними обошлись, — сказал ей как-то худой, видимо чахоточный солдат, лежавший в самом дальнем углу. — А я уже думал: не удастся вам.

— Почему, раз я хочу быть им полезной?

— И уметь надо. Вы уж больно, как бы сказать — не обижайтесь — кисейная, а народ тут простой, да еще и на все из-под неволи глядят.

— Почему я кисейная?

— Да уж жизнь ваша такая.

— Все равно солдаты меня поймут. Вы думаете, что раз они необразованные…

— Ну, барышня, вы насчет их образования малое понятие имеете. Не обижайтесь, так скажу. Гимназию они не кончали, а в жизни видели больше вашего. Только по-разному вы с ними все видите.

— Глаза у нас одни и те же.

— Достатки разные. Ему гривенник — деньги, а вам рубль — тьфу. А через это и все. И образование, и одежда, и мысли разные…

Татьяна молчала. Об этом никогда не думала.

Он нервно тянул во все стороны коротковатый узкий халат и на груди прятал тонкую книжку. Без книжки Татьяна его не видела. Читал он, сидя на песке на солнышке или на скамье под вишнями, читал в кровати, пока не гасили свет, читал вслух ребятам, и вокруг него часто комком серых, грязноватых халатов сбивались раненые.

Тарасий Миронович Корнилов стал часто беседовать с Татьяной. Ходил он мало: в боку плохо подживала рваная рана от осколка бомбы с аэроплана. Ночами одолевал кашель, а кашлять было больно — бередило рану, — и тогда Корнилов задыхался от усилий задавить взрывы раздражения в горле, и по сухим, словно присыпанным светлым пеплом щекам катились слезы. Был он выдержан и внешне спокоен, но когда кто-либо смотрел на него в минуты слабости — его взрывало, и он сердился, кричал неожиданно резко и грубо.

Татьяна кротко смолчала на один из таких его срывов и тем подкупила и заинтересовала.