Тяжелый дивизион

— Меня? — спрашивает Малаховский.

— Нет, их высокоблагородие подполковника Соловина.

Соловин удивленно поводит плечами, медленно поднимается, медленно идет через комнату, медленно берет трубку.

— Так... так... я слушаю, — слышен голос Соловина. — Очень приятно слышать, очень приятно...

— Что такое? Что случилось? — закипятился Кольцов.

Соловин осторожно кладет трубку и громким, нарочитым голосом, как на смотру, командует:

— Господа офицеры, встать!

Все поднимаются, выпячивают грудь, расправляют плечи, ощупывают пальцами кушаки. Торжественность влетает в блиндаж вместе со звуком близкого разрыва.

— По указу его императорского величества...

Напряжение скульптурно овладевает лицами.

— ...от двадцатого мая. Вольноопределяющийся Андрей Мартынович Костров производится в прапорщики с назначением на вакансию в мортирный дивизион...

Все лица оборачиваются к Андрею, и так смешно следить, как сползает с них напряженность, заменяется выученной с детства улыбкой радушия. Они все думали сейчас о Брусилове, о какой-то неожиданной победе, о царском манифесте... Оказалось, одним прапорщиком больше.

Это Соловин нарочно...

Поздравления, пожатия рук.

Один Кольцов трясет руку искренне. Видно, что он по-настоящему доволен.

— Станислав! — кричит он в дверь. — Тащи немедленно... Живо!..

Голова Станислава показывается из-за двери. Он удивляется глазами. Он размышляет, в чем дело. Кольцов шепчет ему на ухо.

— А, а... зараз, зараз, пане! — И лицо его расплывается в улыбку обрадованного до смерти человека.

Через четверть часа Кольцов разворачивает маленький сверток в папиросной бумаге, и оттуда золотом блещет пара новеньких погон с одной звездочкой и крестами из пушек.

Кольцова награждают аплодисментами и на этот раз искреннее смущение Андрея.

— А я еще, когда в Киев ездил, догадался, — хвастает Кольцов.

— В мортирном вам хорошо будет, — говорит Соловин. — Это я с ними вакансию еще под Крево сговорил. Пока пойдете в парк, отдохнете, а там вас переведут в одну из батарей. Там хорошие ребята. И орудия похожи на нашу гаубицу.

Первый выход на батарею в офицерских погонах. Вымученные улыбки, радушно протянутые и вдруг казенно отдернутые руки. Новый тон в разговорах. Поздравления, как будто с отъездом в другие, далекие, может быть лучшие края. Багинский жмет руку, борясь с с желанием приложить пальцы к козырьку. Ягода — впервые вставший навытяжку.

«Нехорошо... и сказать об этом некому. Надо скорее в другую часть, — с тоскою думал Андрей. — Там все встанет на свое место и будет естественней...»

Шишка, пудовые катушки, черное львовское одеяло — все это позади...

На станцию в десятидневный отпуск Андрея провожает один только Алиханов, всегда улыбающийся, сильный, ловкий татарин. У дорог таборы подтянутых к новым боям полков. В куреве дневных костров выскакивают и козыряют какие-то совсем чужие лица.

На бугре, после крутого подъема, встречается большая колонна пехоты. Ей нет конца. Впереди, выгнув грудь колесом, идет молодой сильный поручик с кривой турецкой саблей. За ним знамя. А дальше ряды и ряды, пока не скрывает их пыль, вставшая над долиной дымом гигантской трубы.

— Третий Кавказский на позицию, — отвечает на вопрос один из отставших.

— Завтра опять атака, — говорит Андрей ординарцу.

Алиханов перестает улыбаться.

Но и Барановичи, и атака — все позади...

Часть вторая

I. Парчки

Крестьянские домики за стеной мельчайшего упорного дождя казались убогими мокрыми клетушками, которые готовы вовсе уйти в землю под напором наступающей воды. Лужи подошли к земляным завалинкам. На глиняных стенах, как на промокательной бумаге, проступили пятна. Бревна казались губками, напоенными влагой. Сочились стены, сочились стволы ближнего леса. Казалось, дождь — привычная стихия этих мест и никогда летнее солнце не жгло эту от века мокрую землю и набухшую, отяжелевшую листву.

Андрей с чувством нарастающей досады сидел на брезентовом чемодане на середине крыльца штабной избы.

В штабе дивизии приезд новоиспеченного прапорщика произвел так же мало впечатления, как появление еще одного покупателя в столичном универмаге. Подумаешь — одна звездочка, двадцать пять лет и фамилия из тех, какие колонкой выстраиваются в телефонных книгах! Дежурный офицер назвал ему фольварк, у которого сейчас стоит парковый дивизион, открыто, хотя и с вежливой улыбкой зевнул, накинул на плечи тыловую, гладкого сукна шинель, надвинул на глаза щегольскую кавалерийскую фуражку с крошечным козырьком и, низко пригнувшись, нырнул под притолоку выпадающей из пазов двери.

Старший писарь, заметив растерянность прапорщика, снисходительно посоветовал пройти на телефонную станцию и позвонить в дивизион, чтобы прислали лошадь.