Тяжелый понедельник

— Привет, Тина. Вот не думал, что ученые доктора встают в такую рань. — Он любил поддеть дочь, работавшую в именитой базовой больнице, но в самом этом поддразнивании явно слышалась гордость за успехи своей любимицы. Впрочем, отец и сам сделал карьеру в крупной больнице. Практику своего отца в Вермонте принял уже на седьмом десятке.

— Захотелось узнать, что там у вас происходит.

— У нас происходит первый снегопад. Целое событие — сломанные ребра, сердечные приступы, растянутые связки. Но зато красиво. Чем же ты занята в такой ранний час?

— Ничем, просто захотела узнать, как у тебя дела.

— В любой момент, как только ты захочешь помочь своему старику, я готов поменять табличку на двери. Как тебе «Риджуэй и Риджуэй. Традиции врачевания».

— Заманчиво звучит.

— Я серьезно, мартышка. Приезжай. В любое время.

— Спасибо, пап.

Тина попрощалась, положила трубку и явственно представила, как отец в вермонтской глуши принимает больных и ездит на вызовы, совмещая в одном лице акушера, гинеколога, врача общей практики, уролога, онколога и прочих специалистов. Она всегда восхищалась деревенскими врачами, которые в критических ситуациях могли положиться только на свои знания и опыт. Интересно, как бы отец отнесся к тому, если б она уволилась из Челси? Тина рассердилась на себя за этот вечный вопрос. Отец всегда был для нее непререкаемым авторитетом. Она восхищалась им, но отдавала себе отчет в том, какое влияние он всю жизнь на нее оказывал. Когда брат не оправдал надежд и не стал врачом, семья решила, что Тина станет доктором и сделает в медицине научную карьеру. Несомненно, специальность она выбрала сама, но все остальное было предопределено. Об этом она думала, когда услышала, что проснулись дети.

Глава 36

В это время Хардинг Хутен стоял на заднем крыльце дома и внимательно прислушивался. Ничто не приводило его в такой душевный трепет, как утренний птичий хор. Он слушал пение кардиналов, плачущих горлиц, частый, как пулеметная очередь, стук дятла. А это кто — синешейка? Хутен получал неизъяснимое наслаждение от своего увлечения орнитологией, хотя времени на птиц у него было очень мало. Собственно, он мог позволить себе отвлечься только в эти предрассветные часы, когда просто слушал птиц, не видя их.

Это увлечение началось у Хутена на первом курсе университета, когда один однокашник подошел к нему и спросил, не «птицелов» ли он. Хутен задумался, пытаясь вспомнить, как звали того парня. Он и сам был похож на аиста. Как же, черт, его звали? Хутен напрягся. В последнее время он все чаще стал забывать имена, адреса, прежние события. В такие моменты он бросал все и старался вспомнить. И в конце концов нейронные связи в мозге срабатывали, он вспоминал нужную вещь, но с каждым годом это становилось все труднее.

И вот он явственно представил себе своего бывшего сокурсника — высоченный как каланча, шести футов шести дюймов ростом, в джинсах и в джинсовой же рубашке. В таком наряде он щеголял всегда, когда не был на лекции или в клинике. Хутен вспомнил, как этот парень, склонившись к больному, внимательно слушал его, тщательно собирая анамнез. Выразительные глаза всегда блестели — то ли от слез, то ли от внутренней радости. Он воплощал собой сострадание и сочувствие. Поражало его умение вести себя с больными. Хутен окончательно вспомнил: Скотт! Да, того парня звали Клинтон Скотт. Хутен облегченно вздохнул: значит, он еще не очень стар. Однокурсники называли Клинтона Великим Скоттом, ибо больные поверяли ему свои самые темные тайны — алкоголизм, домашние неурядицы и даже сексуальные проблемы — за десятки лет до того, как словосочетание «эректильная дисфункция» зазвучало в коммерческой рекламе из уст атлетически сложенных мужчин со скорбными лицами. Хутен еще раз облегченно вздохнул. Клинтон Скотт. Больше всего на свете Хардинг Хутен страшился старческой потери памяти.

Да, в то осеннее утро, в Верхнем Манхэттене, почти пятьдесят лет назад Клинтон Скотт спросил Хутена, не «птицелов» ли он.

— Ты хочешь сказать, люблю ли я наблюдать птиц? — спросил в ответ Хутен. Он вырос в Кэмдене, в Мэне, и никогда не думал о птицах, если не считать чаек, которые на лету хватали все, что могли проглотить. Один его друг работал в киоске, где выпекали пончики и прочие деликатесы, и кормил остатками хвороста птиц, которые хватали их на лету и заглатывали частями, как ярмарочные шпагоглотатели — остро заточенные клинки.

— Значит, нет, насколько я понимаю, — констатировал Скотт и протянул Хутену бинокль. — Пойдешь со мной?

— Но это же Нью-Йорк.

— Да, но здесь есть чудное место, называется Центральный парк. Правда, там надо быть на рассвете.

Хутен страшно устал, заучивая топографию костей кисти, но энтузиазм Скотта был заразительным. С того утра Хутен стал завзятым «птицеловом». По утрам они со Скоттом ходили не в больницу, а в Центральный парк. Безмятежные часы наблюдения за певчими птицами снимали напряжение изнурительной рутины резидентуры.