Тяжелый случай. Записки хирурга

В случаях насилия над детьми, как и во многих других вопросах, наука зачастую способна предоставить лишь косвенные улики. Иногда мы, врачи, находим прямые и убедительные свидетельства для диагноза: ожоги, которые могли остаться только от сигарет, синяки в форме вешалки-«плечиков», типичный ожог в форме носка, образующийся, если сунуть ногу в горячую воду^{3}. Однажды я оказывал помощь плачущему двухмесячному мальчику с сильно ошпаренным лицом. Отец объяснил это тем, что случайно открыл кран горячей воды при купании, но, поскольку в форме ожога не прослеживались брызги, мы коллективно заподозрили насилие и сделали ребенку полный рентген тела в поисках других повреждений. Оказалось, у него от пяти до восьми переломов ребер и переломы обеих ног, давностью в несколько недель и свежие. Генетическое исследование и анализ содержания коллагена в хрящах исключили аномалии костей и метаболизма, которыми могли бы объясняться столь обширные повреждения. Это было однозначное свидетельство насилия, и мальчика забрали у родителей. Однако и тогда, как показало мое участие в судебном заседании в качестве эксперта, наше свидетельство не могло помочь установить, кто из них причинил вред малышу (лишь полицейское расследование позволило предъявить обвинение отцу, и присяжные дали ему тюремный срок за жестокое обращение с ребенком). В большинстве случаев очевидные физические признаки дурного обращения отсутствуют. Принимая решение о привлечении внимания департамента социального обеспечения или полиции к семье ребенка, мы обычно может опираться лишь на подозрительные сигналы общего характера. Например, по правилам Бостонской детской больницы любые синяки, рваные раны на лице или перелом трубчатой кости у младенца должны рассматриваться как свидетельство возможного насилия. Тем не менее это недостаточное основание для обвинения. В конечном счете врачи смотрят на родителей, и это намного информативнее любого физического признака.

Несколько лет назад моя годовалая дочь Хетти играла в детской, как вдруг мы услышали ее леденящий душу крик. Моя жена побежала туда и обнаружила ее лежащей на полу; правая рука изгибалась между локтем и запястьем, как будто там был лишний сустав. Насколько мы могли понять, Хетти пыталась забраться на диван-футон, ее рука застряла между планками, а Уокер, которому было два года, случайно ее толкнул. При падении она сломала кости предплечья. Когда я привез ее в больницу, три человека окружили меня, допытываясь: «Итак, как именно это произошло?» Я слишком хорошо понимал, что рассказ звучит подозрительно — падение без свидетелей, приведшее к серьезному перелому трубчатых костей. Как и я в случае травмы у любого ребенка, врачи искали несоответствия или непоследовательность в словах родителей. Родителям трудно не разозлиться и не возмутиться, когда врачи допрашивают их, будто полицейские, но, какого бы развития ни достигла медицина, в случае насилия нашим главным диагностическим тестом остаются вопросы.

В конце концов мне удалось развеять все сомнения. Дочери наложили розовый гипс, и я без проблем забрал ее домой, однако не могу не думать, что этому способствовало мое социальное положение. Как бы мы, врачи, ни старались быть объективными, когда принимаем решение, сообщать ли властям о конкретном случае, на нас неизбежно влияют социальные факторы. Мы знаем, например, что родители-одиночки почти в два раза, а бедные семьи в 16 раз чаще оказываются склонными к насилию. Мы знаем, что треть матерей, употребляющих кокаин, жестоко обращаются со своими детьми или пренебрегают ими. (Кстати, раса не является фактором риска.) Мы всегда учитываем социальный профиль родителей.

В случае Мэри Ноу социальные факторы также были в ее пользу. Она была замужем, принадлежала к среднему классу и пользовалась уважением. Но разве факт восьми смертей ничего не значит? Как сказал медицинский эксперт, участвовавший в возобновленных делах, повторив расхожую мудрость патологов: «Одна смерть от SIDS — это трагедия. Две — тайна. Три — убийство».