Тибет и далай-лама. Мертвый город Хара-Хото

Слухи о возвращении в Россию славной экспедиции Н. М. Пржевальского наполняли все существо мое страстным желанием хотя бы увидеть того, кто был живым воплощением моих стремлений. Но даже это скромное желание: казалось совершенно неосуществимым. Между тем надо было жить и зарабатывать на хлеб. Получив предложение поступить в контору пивоваренного завода, в имении Слобода, в 60 верстах от Духовщины, я уехал в глухие леса Поречского уезда и наслаждался уже тем, что жил в гористой живописной местности, которую мое воображение отождествляло с далеким Забайкальем и неведомой Сибирской тайгой.

Свободное от службы время я посвящал занятиям по подготовке к поступлению в Вилейский учительский институт и чтению увлекательных книг о путешествиях Н. М. Пржевальского. И вот совершилось невозможное: Николай Михайлович приехал в Слободу и, очаровавшись ее дикой красотой, решил купить усадьбу Глинки и поселиться в ней, чтобы в тишине писать свой новый труд о последней, третьей экспедиции в Центральную Азию и Тибет.

Когда я впервые увидел Пржевальского, то сразу узнал его могучую фигуру, его властное, полное несокрушимой энергии и воли, благородное, красивое лицо.

Однажды вечером, вскоре после приезда Пржевальского, я вышел в сад, как всегда, перенесся мыслью в Азию, сознавая при этом с затаенной радостью, что так близко около меня находится тот великий и чудесный, кого я уже всей душой любил.

Меня оторвал от моих мыслей чей-то голос, спросивший:

– Что вы здесь делаете, молодой человек?

Я оглянулся. Передо мною в своем свободном широком экспедиционном костюме стоял Николай Михайлович. Получив ответ, что я здесь служу, а сейчас вышел подышать вечерней прохладой, Николай Михайлович вдруг спросил:

– А о чем вы сейчас так глубоко задумались, что даже не слышали, как я подошел к вам?

С едва сдерживаемым волнением я проговорил, не находя нужных слов:

– Я думал о том, что в далеком Тибете эти звезды должны казаться еще гораздо ярче, чем здесь, и что мне никогда, никогда не придется любоваться ими с тех далеких пустынных хребтов.

Николай Михайлович помолчал, а потом тихо промолвил:

– Так вот о чем вы думаете, юноша… Зайдите ко мне, я хочу поговорить с вами.

Так совершилось первое знакомство, а за ним и сближение мое с великим исследователем. Зимою 1882–1823 года я выдержал проверочное испытание при Смоленском реальном училище за шесть классов, затем поступил в Москве на военную службу в звании вольноопределяющегося, а весною был зачислен в состав новой, четвертой экспедиции Николая Михайловича, направившейся от Кяхты к истокам Желтой реки вдоль северной окраины Тибета и по бассейну Тарима.

С этого времени исследование Центральной Азии стало для меня той путеводной нитью, которой определялся весь ход моей дальнейшей жизни.

Годы оседлой жизни на родине я посвящал усовершенствованию в естественных науках, этнографии и астрономии.

После Николая Михайловича Пржевальского самое большое участие в моем дальнейшем развитии принимали: П. П. Семенов-Тян-Шаньский, А. В. Григорьев, М. В. Певцов, а по специальным отделам естествознания – В. Л. Бианки и К. Бихнер.

Всегда с глубокой признательностью и с самым светлым чувством удовлетворение я вспоминаю годы, проведенные мной в Пулкове под эгидой сердечного, чуткого глубокого Ф. Ф. Витрам.

Говорить подробно о каждом путешествии в Центральную Азию, которых всего было шесть, мне кажется излишним, так как о них имеется достаточно печатных трудов.

В 1888 году, на пороге нового совместного странствования, мне пришлось пережить великое потрясение – смерть моею учителя и друга Николая Михайловича Пржевальского. Эта боль не убила во мне воли к жизни – она содействовала моему духовному росту, ибо я сразу понял, что отныне остаюсь один и должен свято хранить заветы своего учителя.

После смерти П. М. Пржевальского начальником его осиротевшей экспедиции был назначен географ М. В. Певцов, с которым я вновь посетил северный Тибет восточный Туркестан и Джунгарию, проводя помимо обычных географических экскурсий в стороны от главного каравана специальные наблюдения над животным миром и ведая сборами зоологических коллекций вообще.

По возвращении из путешествия в 1896 г. я выпустил свои первые печатные работы: «Вверх по реке Конька-Дарье» и «По берегу озера Баграм-куль».

Эти три экспедиции служили как бы подготовительными ступенями к совершению самостоятельной работы в этой области, а именно, к трем последующим экспедициям: Тибетской, Монголо-Сычуаньской и последней – Монгольской.

Тибетская экспедиция была особенно плодотворна исследованием богатой оригинальной природы и малоизвестных или вовсе неизвестных восточно-тибетских племен.

Дикие ущелья Кама и Восточного Тибета останутся в моей памяти навсегда одними из лучших воспоминаний моей страннической жизни.