«Тигр» охотится ночью

– Ну что вы?! Мне обязательно понравится! – Наталья даже споткнулась от неожиданности. – Просто я и мечтать не могла о такой милости!..

– Раньше в комнате месье Штефана жил месье Клаус, – сообщила Женевьева, – но с некоторых пор он перебрался во флигель, поскольку оттуда ему ближе бегать к своим зверушкам. Наш месье Клаус развел в парке целый зоопарк, представляете?!

– Месье Клаус? – удивленно спросила Наталья.

– Это приемный сын мадам, сын ее умершего друга, – коротко пояснила Женевьева. – Остальное мадам сама вам расскажет, если сочтет нужным.

– Да, да, конечно…

– Вот, пожалуйста, прошу, входите. – Домоправительница остановилась перед украшенной золотой резьбой дверью в конце коридора. – Это бывшая детская. Между прочим, в ней провела свое детство и сама мадам, а позднее здесь же жил и месье Штефан. Напротив – комната мадемуазель Джилл. Она и сейчас в ней живет. – Женевьева раскрыла дверь, пропуская гостью вперед.

Наталья с замиранием сердца переступила порог и осмотрелась. Высокий расписной плафон, окаймленный лепкой. Обитые на австрийский манер гобеленами стены. Резные рамы в высоких стрельчатых оконных проемах. Мебель старинная, массивная, украшенная позолотой. На одной из стен в овальных рамах, как в медальонах, висят три больших портрета. Наталья подошла ближе: двое мужчин и женщина. Оба мужчины – совсем еще молодые офицеры в мундирах начала века, а между ними – дама с царственными чертами лица в украшенном бриллиантами венце на голове.

– Это родители мадам, – поведала Женевьева, неслышно подойдя сзади и указав рукой на два крайних правых портрета. – Ее высочество эрцгерцогиня Австрийская и герцог де Монморанси. А на левом портрете – приемный отец мадам, маршал Фердинанд Фош. Он заменил мадам Мари семью, когда ее родители умерли. Впрочем, вы, наверное, уже знаете об этом. – Наталья кивнула. – А это – отец Штефана, лейтенант Мэгон, – женщина указала на большой фотографический портрет молодого мужчины, стоявший на комоде. – Он был художником, умер в восемнадцатом году. В столовой вы сможете увидеть его картины. Правда, только копии, поскольку все оригиналы мадам подарила родине мужа, Англии, и теперь они вывешены в галерее Тейт. Творчество сэра Мэгона отличалось особенным, совершенно уникальным стилем, и чуть позже вы сами в том убедитесь.

– Лейтенант Мэгон, отец Штефана, – зачарованно повторила Наталья. – Надо же, как Штефан был похож на отца, – добавила она, проглотив подступивший к горлу ком. – Почти одно лицо, те же глаза…

– И почти та же судьба, – тихо добавила домоправительница. И продолжила еще тише: – Не знаю, насколько уместно с моей стороны задавать вам вопросы, мадемуазель, но мадам говорила мне, что вы… были знакомы с месье Штефаном?

– Да. И не просто знакомы, а очень близки, – быстро ответила Наталья, предупреждая лишние расспросы.

– А работы самого месье Штефана вы видели? – тотчас сменила тему домоправительница, явно слегка смутившись.

– К сожалению, только наброски, – грустно покачала головой Наталья. – Штефан говорил мне, что рисует, но во время войны какие могут быть художества?

– Тогда подойдите сюда, – Женевьева подвела ее к противоположной стене, – здесь сохранилось несколько его работ. Разумеется, это самые ранние работы месье Штефана, пробы пера, так сказать, но, поверьте, у него были прекрасные задатки, доставшиеся от отца. Думаю, останься месье Штефан жив, он стал бы известным мастером уровня самого Матисса. Вот, смотрите, мадемаузель, эта картина выполнена в стиле импрессионистов, называется «Нарциссы». А вот – «Триумфальная арка». Когда вы сравните работы сына и отца, то непременно заметите, сколь точно месье Штефан уловил отцовскую технику…

Наталья слушала Женевьеву и смотрела на картины Штефана, а перед глазами всплывала другая картина.

…Раскинувшись на траве на берегу реки, Штефан протягивает к ней руки, приглашая в свои объятия. Ворот мундира расстегнут, выгоревшие светлые волосы взлохмачены ветром, на загорелом лице сверкает белозубая улыбка, красиво очерченные брови чуть сомкнуты над переносицей. Помнится, в тот момент он показался ей небожителем, пришельцем из какой-то другой, прекрасной и яркой, но совершенно недоступной и непонятной ей жизни, которая манит и пугает одновременно…

Теперь вот выяснилось, что он выходец из той жизни, которая окружает сейчас ее саму. Разве могла она подумать тогда, летом сорок второго года, что когда-нибудь окажется здесь – в доме, где Штефан родился и вырос? Она ведь мечтала попасть в его берлинский дом, а попала – во французский. Но и здесь каждая вещь до сих пор помнит о нем: на этом ковре он играл, будучи ребенком, на этой кровати спал, эти стены слышали его детский смех…