Тигр, тигр, светло горящий !

У того, кто обитал в этом сумасшедшем книжном доме, в этом кадре из страшного сна неграмотного школяра, нога не поднималась, все-таки, ходить по книгам и поэтому везде были предусмотрительно оставлены небольшие островки чистого пола, куда можно было при большом желании втиснуть ногу и, осторожно ощупывая палкой болотную топь, передвигаться от стеллажа к стеллажу, выбирая по пути понравившиеся книги на тему — «как выжить в бумажных джунглях».

С первой попытки мне не удалось выяснить пристрастия этого Плюшкина от литературы — настолько поражало это изобилие в наш век компьютерной грамотности. В стремлении охватить, впитать, понять, прочесть это царство книжного Мидаса, взор перескакивал с книги на книгу, с полки на полку, со стеллажа на стеллаж. Авторы, названия, обложки, упаковки, титулы и шмуцтитулы сливались всеми своими цветами и на выходе, подтверждая курс школьной оптики, выдавали белую пустоту.

«Спокойно, Мармелад, спокойно», поглаживая собаку и нервно теребя ее за уши, что он терпеливо сносил, успокаивал я себя и восстанавливал резкость в глазах. Я поднял ближайший ко мне фолиант, покоившийся на горке дешевых брошюрок из серии «Библиотечка солдата и моряка», упакованный в розовый целлофан с магнитными защипами и скромным оформлением в стиле Пауля Клее. Это оказались «Диалоги» Платона с комментариями Неймана, оригинальным греческим текстом и переводом Флоренского.

И тут, наконец, слепое белое пятно в моем мозгу рассыпалось на разноцветную мозаику и я ощутил, что у меня текут слюнки. Здесь была философия, поэзия, фантастика, модернизм, Серебряный век, век золотой, теология, популяристика, постпанк, эротика, графика, миньон, сказки и, даже, неуклюжие тома мобилистов с изящными и непонятными двигающимися конструкциями, сопровождающими такой же изящной и непонятный текст. Здесь были полные Платон, Аристотель, Ориген, Иоанн Златоуст, Плотин, Кафка, Маркузе, Гете, Толстой, Смирнов, Стругов, Лем, Стругацкие, Стокер, Ойкен, Шумптер, Маккей, Достоевский, Дали, Чюрленис, Руссо, Бромберг, Артур Неистовый, Чехов, Миллер, Битов и другие.

Попадались на глаза разрозненные тома «Новообретенной Александрийской библиотеки», Хайнлайна, Петрова, Рау, Хо Ши Мина, Шемякина, Лао-Цзы, Мережковского, Меерова, Петрянова, Музиля, Фасмера, Данте, Желязны, Ларионовой, Бальмонта, Ван Гога, Перрюшона, Моруа, Дюма, Тагора, Лесина, Ростиславцева, Витицкого, Андерсена и Андерсона. Валялись памфлеты Юховицкого, Милля, запрещенного Шилькгрубера, дяди Гебба, Попова, Хейзинга и Абалкина. Громоздились альбомы Шагала, Пикассо, Левитана, Да Винчи, Рафаэля, Сомова, Брака, Явленского, Хогарта, Редона, Шишкина, Айвазовского, Липелица, Уорхола, Орпена, Панини, Льюиса.

Здесь столпились писатели со всего света — России, Англии, Америки, Лихтенштейна, Морокко, Атлантиды, Дюрсо, Украины, Литвы, Аргентины, Зеленого мыса, Австралии, Гавайев, Перу, Явы, Японии, Испании, Шотландии, Пасхи, Швеции. Бывшие знакомые и враги, мужчины и женщины, таланты и поклонники, любители выпить и любители перекусить, ученые и безработные, любящие книги и книги только пишущие, шутники и мистификаторы, знаменитости и анонимы, хиппи и ястребы, художники и подельщики, титаны и склочники, аристократы и люмпены, доктора, сумасшедшие, военные, политики, веселые, лысые, бородатые, анархисты, повара, химики вместе с экономистами.

Это был книжный рай.

О девяноста из ста писателей девяносто девять процентов людей в обед сто лет как уже забыли (в том числе и я, но благо передо мной маячили обложки их книг), об остальных десяти оставшийся процент еще мог, неимоверным умственным напряжением, выглядевшим странно на гладкой голове, предназначенной для пития пива и просмотра телевизора, что-то припомнить, правда, для их оправдания необходимо сказать, очень важное в биографии писателя — «Дюма? М-м-м… А-а-а! Такой толстый кучерявый француз! Как сейчас помню — держал напротив нас мясную лавку и бабы к нему со всей округи ходили (как понимаете — не за мясом). Правда отец у него был генерал. А я даже и не знал, что он стихи пишет!».

Все эти книги, к большому моему сожалению, уже давно умерли и попали в этот свой последний приют.

Я оглядывался, скользил по полкам глазами, брал в руки тяжелые тома и, гладя их кожаные, коленкоровые, бумажные, целлофанированные, дерматиновые, тканевые переплеты с золотыми буквами, бронзовыми накладками, аляповатыми рисунками, строгой графикой, голограммами и испытывал странное печальное чувство.