Тигр

Большую часть года пустыня Намиб безжизненна, если не считать редких кустиков и деревьев, так что рацион Корна и Мартина в силу обстоятельств преимущественно состоял из мяса. Они зависели от животных — вся их жизнь вращалась вокруг этих постоянно перемещающихся центров жизнеобеспечения. Поскольку имевшиеся в их распоряжении пули были старыми и обладали низкой пробивной способностью — такой низкой, что порой попросту отскакивали от шкуры, — Мартину и Корну приходилось подбираться к своим потенциальным жертвам на расстояние выстрела из лука. Однако, несмотря на то что с каждым днем их жребий становился все труднее, они не прекращали своих наблюдений, играя таким образом двойную роль — как исследователей, так и объектов исследования. «Наша одежда, пропитанная кровью и потом, стояла колом и была вся изодрана, потому что нам вечно приходилось ползать по раскаленным острым камням»[109], — писал Мартин.

«Наступил момент, когда мы перестали носить белье и брюки… Завернувшись в полотенца, как в набедренные повязки, мы сидели и отрывали ребра антилопы… и обгладывали их, как настоящие хищники. Но наши мысли были свободнее, чем когда-либо, и вечером того дня скрипка Германа наполнила песней триумфа обступившую нас черноту ночи»[110]. Корн тогда расчувствовался и сказал: «Моя душа родом из палеолита — здесь она чувствует себя как дома».

Войдя в древний ритм дождей и засухи, охоты и покоя, Мартин и Корн изучали окружавших их животных, и их социальные связи, иерархия, межвидовая динамика вызывали у них неизменное восхищение. Естественно, со временем оба начали чувствовать себя частью этого мира. «Они были вроде людей[111], которых ты постоянно встречаешь на улице, но не знаешь, как их зовут, — писал Мартин. — Вскоре мы начали воспринимать их как соседей». В сущности, этот суровый, но на удивление оживленный лабиринт из кустарника и каменных глыб являлся своего рода общественным умвельтом, проникнув в который Мартин и Корн наладили своего рода эмпатическую связь с его обитателями: «Мы научились чувствовать[112] их настроение и намерения по тому, как они наклоняли головы или ставили копыта. Мы могли понимать их и их поведение, как вы понимаете своих друзей даже без слов… Чем дольше мы жили среди животных[113], тем яснее нам становилось, что поведение человека и животного очень похоже».

Мартин не переставал удивляться сложности взаимоотношений окружавших его животных и тому, как тонко они чувствовали ситуацию: соперничающие в другое время самцы зебры спокойно уступали друг другу место на тропе, ведущей к водопою; страусиха расправляла крылья в попытке остановить паническое бегство других страусов, заметивших вдалеке угрозу; павиан планомерно разбирал на составные части бинокль; гиена сперва пропускала леопарда на тропе, а после того, как он благополучно проходил мимо, могла разразиться ему вслед визгом и хохотом, словно трус, выкрикивающий угрозы издалека. «Я был поражен: типично человеческое поведение оказалось на самом-то деле типично звериным», — описывает он свои наблюдения.

Впрочем, еще больше Мартина поразили изменения собственной психики: он обратил внимание, что, когда они только начали свое путешествие по каньону, ему постоянно снились люди и места, которые он оставил. Но месяцы превращались в годы, и «животные стали все чаще проникать в мои сны[114], и граница между людьми и животными размывалась». Подсознание Мартина — его внутренний умвельт — постепенно перестраивалось, чтобы соответствовать этой новой или, наоборот, хорошо забытой старой реальности. По сути, это был эксперимент с таким глубоким погружением в среду, о каком психологи и антропологи могут только мечтать. И пожалуй, он может пролить свет на то, почему наскальные рисунки в пещерах южной Европы и в Калахари преимущественно изображают животных. «Вполне вероятно, — предполагал Мартин, — что так зарождалась мифология[115]… в которой люди и животные смешивались и сливались друг с другом»[116].

Если задуматься о том, что немецким ученым, привыкшим к городской жизни, потребовалось всего два года, чтобы открыть для себя эту глубинную взаимосвязь, можно представить себе степень понимания и единения с природой у Михаила и Ивана Дункаев, коренных жителей Приморья, охотников, всю жизнь проведших в родной тайге. А если еще вспомнить о том, что Дункаи воспитаны на вековом опыте поколений, чья связь с животным миром была очень тесной, их трактовка системы взаимоотношений «человек — тигр» становится особенно весомой. «Тигр — сильный, могущественный и справедливый, — сказал Михаил Дункай. — Его нужно уважать. Не надо думать, что он не понимает человеческого языка, он все понимает. Он читает ваши мысли. Если вы подумали: это плохой тигр, я его не боюсь, — что ж, вините потом только себя, когда с вами случится беда. Сначала тигр сделает предупреждение, но если вы не примете его всерьез, он вас накажет по всей строгости».