Тигровый, черный, золотой

– Девочка, ты понимаешь, что у меня нет ни единого шанса выставиться в амстердамской галерее? У меня его не было бы, даже если бы украли вообще все картины Имперского союза! Ясинский скорее отправил бы Голубцову, чем меня. Ты что, проспала все выставки? Нет ни одного – слышишь, ни одного человека, которому нравились бы мои работы. Их никто никогда не купит, а интерес Ясинского – исключительно материальный.

– Мне, – тихо сказала Анаит.

– Что – тебе?

– Мне нравятся ваши картины.

Акимов презрительно скривился:

– Перестань. Я тебя и без этого выпущу. Можешь идти хоть сейчас.

Анаит вспыхнула.

– Мне нравятся ваши картины, – твердо повторила она. – Они… это очень талантливо.

– Не мелочись! Скажи уж сразу: гениальны. Может, тогда…

Анаит вскинула взгляд на Акимова, и он внезапно осекся.

– Я знаю, что ни один из наших художников вам в подметки не годится! – с плохо сдерживаемым гневом сказала она. – Не пытайтесь на меня давить! Я поступила плохо, когда забралась к вам и обыскала вашу дачу. Хотите – вызывайте полицию. Но не смейте мне говорить, что мне думать о ваших работах!

– Да я не то что… – Акимов несколько растерялся. – Никто на тебя не давит, с чего ты взяла! Что вообще за нелепый разговор…

– Ваши картины – потрясающие, необыкновенные, – продолжала Анаит, не замечая, что раскраснелась. – И «Белый кит», и «Голос», а особенно – «Нет реки». Фактически вы работаете в акварельной технике маслом, и в «Голосе» это особенно оправдано…

– Потому что краски дорогие, – буркнул Акимов.

– И серый фон! – Она не могла успокоиться. – Это ведь мешковина, правда? У вас холст говорит, понимаете, он поет!

– Экономия на серой краске у меня поет…

– А как вы контуром работаете! Я не понимаю, как это – вы ведь не учились, да? Все говорят, что вы самоучка, и тогда это вдвойне, втройне… Вы понимаете? – Она взмахнула перед собой руками, словно подбрасывая в воздух птицу. – Ай, нет, вы ничего о себе не понимаете! У вас отец художник – значит, он вам показывал?..

– Мой отец мне ничего не показывал, – резко оборвал ее Акимов, и Анаит замолчала.

Он встал, сердясь на самого себя за резкость. Идиотская ситуация… Все, надо заканчивать этот ералаш, пусть экзальтированная дурында проваливает на все четыре стороны.

Он обернулся к Анаит, по-прежнему сидящей, сложив руки на коленях, и твердо сказал:

– Ну вот что…

Она подняла на него глаза. На нежных фарфоровых щеках остывала краска.

– …есть хочешь? – безо всякой уверенности закончил Акимов.

…Мирон накрыл ей в кухне. Они сидели, разделенные узкой доской откидного стола, и девушка доедала кашу с тушенкой. Остатки соуса подобрала кусочком хлеба – ловко, аккуратно, не оставив на тарелке ни пятнышка, ни крошки. Не смущаясь, облизала пальцы.

– Ты ешь так, как будто выросла в Средней Азии, – сказал Акимов.

– Я выросла в Москве, – отозвалась Анаит. – Мы московские армяне. Папа у меня из Ванадзора. Он уехал в Москву после землетрясения и здесь познакомился с мамой. А вы?

– А я московский москвич. Перестань мне выкать, пожалуйста. Нет, объясни: допустим, ты нашла бы картины в чулане. И что? Вызвонила бы сюда Бурмистрова? Я не понимаю.

– С ума вы сошли, что ли, – оскорбилась Анаит. – Я специально приехала, чтобы его опередить. Я бы вызвала такси и увезла их, а потом придумала какую-нибудь относительно правдоподобную версию находки. Сказала бы, что стала заново осматривать хранилище музея и обнаружила их в глубине.

– Этот подвал десять раз перерывали сверху донизу.

– Не важно. Игорь Матвеевич мне бы поверил.

Акимов повернулся к плите, чтобы включить газ под чайником. Прелесть тесной кухни: можно вскипятить воду, отрезать ломоть хлеба, достать масло из холодильника – и все это не отрывая задницы от стула.

Он протянул руку – и завис.