Тихая пристань

Помедлив немного, он требовал выслушать и вторую притчу. О том, как мужик-солдат полуслепым с войны вернулся и как ночью один, без поводыря, пришел на ближнее недопаханное поле и вспахал его. Так уж истосковался он по родной земле. И эта притча была у него о себе.

— Понял, кто твой батька?

Заканчивал он неожиданно:

— Ты — ноль, а я — два ноля…

Наутро, протрезвившись, он делался таким молчаливым, что невозможно было слова от него добиться. Жалко было смотреть на отца. Руки тряслись; с великим трудом подносил он ко рту стакан чая, зубы мелко стучали о стекло, чай расплескивался.

— До чего дошел, — ворчала мать. — Страх глядеть. Стыдоба! Ай сам-то не понимаешь?

Он не отвечал.

— Последний раз говорю: уйдешь вдругорядь к Никишке — не жди добра. На порог не пущу, в сельсовет заявлю. Так и знай!

И на это не откликался. Не поднимая глаз, он, обжигаясь, торопливо отхлебывал чай, потом уходил то в сарай, то на двор — брался за дело. Это означало, что он входил в «полосу трезвости». И надо сказать, любое дело в руках отца кипело.

Только «трезвая полоса» у него с каждым разом становилась короче и короче. Последний раз он пил две недели, переносил Никифору все до копейки. А когда денег не стало, отнес остаток белой муки, которую мать приберегала для праздничных пирогов.

Хватившись, мать с ревом бросилась ко мне:

— Батька-то без ножа зарезал. Что делать, как быть, Кузеня? Неуж нет управы на Никишку? Царица небесная, помоги!

Разумеется, на небесную царицу плохи были надежды. Помочь взялся я. Вечером написал заметку в газету. Утром отнес ее на почту. А через неделю все Юрово зашумело: «Никифора-то как припечатали. С патретом: этакий самогонный черт с когтями. Кузькина, слышно, работа. Ой, пострел, что-то теперь будет!»

Приехал участковый, опросил соседей. Скрывать люди не стали: подтвердили все, помогли найти и припрятанный Никифоров самогонный змеевик. Нашелся и не распроданный еще самогон. Улик было предостаточно.

Никифор, однако, не думал, что дело дойдет до суда. Куда-то съездил, кого-то, по слухам, усладил. Но принесли повестку, пришлось собираться…

И все же он был уверен, что оправдается.

— Там знают, кому поверить… — шипел и шипел мне в затылок. — Поганый будет денек у тебя. Пожалеешь!..

Я сжал губы: пусть злится, а слова у меня ему не вырвать. И еще: а может, все-таки отстать от них, идти на расстоянии? Эх, Михайлыча не было, не ко времени в больницу увезли, он-то бы сказал, как вести себя с этим самогонщиком. Нет, отставать не надо: посчитает, что трушу. Будь что будет!

Однако хотелось — поскорей бы кончился лес. А он тянулся бесконечно. Угрюмо шумели сосны и ели, как ржавое железо шаркали последние листья осин, опадавшие на сухую землю. И ни одного птичьего голоса, будто все вымерло.

Дорога становилась все глуше. Вскоре пропали следы, тянулась лишь полузаросшая колея. Я оглянулся: где мы, туда ли идем? Никифор толкнул меня.

— Иди, иди! Аль в штаны наклал, консомолец? — обнажил он в ухмылке редкие желтые зубы.

— Убери руки! — дернул я плечом.

— Гляди-ко, ершится. Да я тебя сейчас… — замахнулся он.

Но Глафира перехватила его руку.

— Не надо, тятя. К чему? Разве бы он написал, если бы не его матушка? Наговорила…

— Мать не задевай! — крикнул я.

— Подумаешь, обидела твою мамочку, — насмешливо взглянула на меня Глафира. — Что мы, каменны палаты нажили от того, что батька твой напился? Держал бы тогда его на привязи. Мне, что ли, он нужен? Только от доброты душевной и привечали…

— Оно самое, — подхватил и Никифор.

— А ты, тятя, иди, мы следом, — кивнула ему Глафира. — Кузеня не маленький, разберется. Правду я говорю? — вдруг заискивающе улыбнулась она мне. Глаза ее поблескивали, полные губы зовуще полуоткрылись. Она взяла меня за локоть. — Бутончик! Была бы чуток помоложе, ни одной девчонке не уступила бы тебя.

— Отстань! Не прицепляйся! — хлопнул я ей по руке, вырываясь.

— Фу, дикарь! — отвернулась она.

Но через минуту снова повернулась ко мне.

— Что отстаешь? Устал? Может, посидим? Я ногу натерла.

— Ну и сиди сама.

— Невежа! — обиделась Глафира и тут же пожаловалась: — Батя тоже на меня вот так же рычит. Думаешь, мне легко с ним? Да что тебе говорить… — махнула она рукой.

Некоторое время мы шли молча. Потом, будто вспомнив, она опять начала:

— Злишься, грубишь, а того не знаешь, что мучку я вернула твоей мамушке. Зачем она, чужая, нам?

— Ври больше! — не поверил я.

— А вот и не вру. Утром принесла. В сенях, на лавке, и оставила, — сказала она и вздохнула: — Господи, ничему-то не верят… Только и видят в нас злыдень каких-то… А между прочим, в одной деревне живем, одним воздухом дышим. Эх!..

Снова махнув рукой, она вырвалась вперед, оставив меня одного. Я глядел ей вслед, на склоненную голову, она и впрямь вызывала жалость к себе. Пройдя еще немного, Глафира вдруг выпрямилась, вскинула голову. Как она сразу преобразилась, гордой да статной показалась. «Оба хваты — и Никифор и она», — вспомнил я слова матери. Нет, сейчас эта кличка не подходила ей.