Тихая сатана

Предстоящий допрос Валетова вызывал у Арсентьева чувство нетерпения и сосредоточенности. Возвращаясь из столовой, а до отделения хорошим шагом – полчаса, он еще раз продумал последовательность вопросов, определил тактику разговора, прикинул, как лучше использовать доказательства. В самом начале ему казалось, что такую работу мысли он задал себе напрасно. За пять изнурительных, быстротечных дней, заполненных осмотрами мест происшествий, допросами, опознаниями, проверками, проведением экспертиз, виновность Валетова в кражах была установлена. Сегодняшняя операция, изъятие ценностей, показания Тарголадзе и Портнова позволяли Арсентьеву чувствовать себя уверенно. И все же на душе у него было неспокойно. Допрос Валетова казался ему сложнее. Такого преступника, как Валетов, не пристыдишь, на совесть не возьмешь. И он не скажет: виноват, это в последний раз.

Бывают воры, понимающие с полуслова. Другие чистосердечным признанием ищут смягчения наказания. Но встречаются и такие, которых и веские аргументы не убеждают. Врут бездумно и нахально. У Валетова положение сложное. Совершенные им кражи вскоре после отбытия срока лягут на него тяжелой ношей. Он умен. Опытен. Уголовный кодекс знает не хуже адвоката. Поэтому, хоть «игра» и проиграна, может попытаться искать защиты… у закона. Понимая, что отдельные кражи совершены «чисто», без «прокола», он, как казалось Арсентьеву, станет грозить жалобами «выше», требовать доказательств, делать обиженный вид и говорить: «Чем занимаетесь? Нет правды на свете, невинного человека сажаете». Будет убежденно выдавать вранье за правду, в каждом ответе, фразе, слове подсчитывать свою выгоду и убытки. Вразумлять такого – труд немалый. Но это не главное. Главное – в полном его изобличении, обнаружении всех похищенных вещей.

За годы работы Арсентьев немало повидал таких «обиженных». По-разному складывалась их судьба. Многих терзало чувство обиды, уязвленности, кажущейся несправедливости, рождало желание видеть в окружающих причину своих бед. И каждый раз, «исповедуясь» в преступлениях, «распечатывая» тайны, уже известные уголовному розыску, – одни с безмятежной уверенностью, другие с искренним переживанием – искали оправдания своим поступкам в обстоятельствах. Конечно, Арсентьев хорошо понимал, что в нескладной жизни этих людей было немало крутых минут, дней, месяцев… И с жесткими обстоятельствами приходилось им сталкиваться не раз. Не каждый выдерживал такую нагрузку. Но Арсентьева удивляло, что, говоря об обстоятельствах, преступники часто сводили на нет значение собственной стойкости, своих усилий по их преодолению. Наверное, поэтому в минуту душевной ломки они видели в самом обращении к правде и справедливости некую угрозу. А может, просто стыдились проявлять человеческие качества? Стыдились перед собой и друзьями? Но «дружки» – в стороне, а им – беда. Они словно стеснялись опереться в критическую минуту на лучшее, что осталось в себе, хотя и понимали, что начало духовного обновления возможно лишь при полном осознании совершенного преступления.

Не слишком ли дорого платят они за то, что сознательно заглушают голос совести? Не раскаявшийся в поступках, не умеющий отличить правду от неправды молчит. Молчит и тем самым вольно или невольно губит и лишает себя надежды на моральное исцеление, усиливает собственную нравственную гибель. Разжигает зло. Создает сложные и ненужные обстоятельства. Не победив себя, не говорит тем самым: «Не судите строго, я сам себя уже осудил». И люди видят это.

Он вспомнил Борщева, который поднял нож на человека, и его слова друзьям: жить надо сегодня – не завтра. И живи как танк, иди напролом.