Тихая вода

Ирина, я вспомнил, ее зовут Ирина. Стоя у серого панельного дома, у подъезда с черной дверью, возле которой желто-красная листва перемешалась с мокрым снегом, я курил. Как в последний раз. Я вдыхал дым, кажется, до самого желудка, и не выпускал его вовсе. Все потому что там, внутри, засел то ли страх, то ли радость, но жестокая и бесчестная. В эту минуту я жутко ненавидел себя, но за что, почему?..

Почти половину жизни назад, в тринадцать или четырнадцать, я готовился к смерти. К нелепой мучительной смерти. Я нашел ее для себя сам, начитавшись страшных книжек о различных заболеваниях. Картинки из раздела о венерических впечатлили меня больше остальных, и то, что сифилисом заразиться возможно и в бане, и в бассейне, я понял лучше всего. Однажды прямо там, внизу живота и еще ниже, я обнаружил щедрую россыпь красных точек. Со временем они разрастались, иногда чесались, иногда раздражались до мерзкой боли. Я никому не сказал. Ведь это стыдная болезнь, такая, что легче повеситься. Потом сыпь пропала — значит, наступила третья стадия, а первую я как-то профукал. Значит, ничто не поможет, значит, мне суждено умереть. От сифилиса в двенадцать лет. Шли дни, недели, месяцы… я знал о сифилисе все. Я с диким упоением читал о жуткой болезни, о том, как в давние времена от нее умирали сотнями, а может, и тысячами. Как ноги шоркали по полу, как проваливались носы. Теперь каждый день я проверял, не сломан ли мой. И он становился все ниже и ниже. В такие мгновения мне было страшно, как никогда ни раньше, ни позже. И боялся я ни боли, ни смерти, ни даже позора, а того, что умру, и пальца о палец не ударив, чтоб спастись. А ведь никто не ставил мне диагноза — я сам его придумал. Другой бы позавидовал такому безоговорочному доверию собственным мыслям — я же невероятно мучился от него. Но как не верить, если со временем мне становилось все хуже? Раз уж смерть у порога, подумал я, то стоит посетить церковь. Впервые я пришел туда совсем один. И когда, смотря сквозь желтый свет десятков свечек, я обратил взор к распятому Иисусу, внутренний голос вдруг затвердил без передышки, что хочет жить. И слезы текли так, что вытирать их не было смысла. Жить, жить, жить, только жить… Я вышел оттуда с полной уверенностью того, что совершенно здоров.

Не сразу, но я изменился. Я не полюбил жизнь до одурения, нет. Я не перестал бояться смерти, не понял ее неизбежность, а потому нормальность. Я не стал чаще ходить к врачам, не стал меньше читать о болезнях. Я ипохондрик, но дело тут вовсе не в том. Теперь мне было только смешно, когда я вспоминал о тех днях. Только смешно, ни капли ни больно, ни страшно. Но все равно я отчетливо помню, как ненавидел себя тогда за неспособность противостоять самому себе, за странное нежелание разувериться в страшном, поверить в лучшее. Я ненавидел в себе беспомощность. Не сразу, но я научился быть сильным, научился бороться с собой, научился смеяться над прошлым, если от того становилось легче… Я думал, что научился, а теперь, стоя у подъезда и рассматривая яркие листья вперемешку с мокрым снегом, я понимал, что учиться еще нужно, и очень долго. И сигареты плохие учителя. Разница лишь в том, что теперь я не могу допустить мысли, будто Скворцов вдруг остался жив. А смеяться над таким прошлым грешно. Сигареты… от них только дыму больше.

Я докурил. Бросил бычок в листья, испортив красоту. Но ничего, совсем скоро снег накроет и его, тщедушного, толстым слоем, и тогда все будет белым бело. А я останусь в черном. В кармане вдруг зажужжал мобильник. Я достал его, нажал на кнопку.

— Андрей, ты долго еще под окнами стоять будешь?

— Ты меня видишь?.. — я поднял взгляд к соседним окнам, но никого не разглядел.

— Вижу. Поднимайся, на улице холодно.

— Уже иду, — я дернул дверь. — Открой мне, тут закрыто…

— Конечно закрыто, нажми 112 на домофоне, я открою…

* * *

— Я пью чай с малиной, будешь?

— Наливай, — я улыбнулся, и она на минуту оставила меня одного в пустой комнате. Тут все было мягким и уютным, по стенам смешные картинки, на комоде сухие ветки и цветы в светлой вазе. И цвета не резали глаз, и тело утопало в многочисленных подушках. Она и сама была такой. А я черным пятном врезался в пастельные тона.