– А это… ишь любопытный какой… пчелки со мной молились, слезки их это светлые, – и показывает на восковники. – Звать-то тебя как, милый?
Я не могу сказать, все колупаю капельки. Горкин уж говорит, как звать. Батюшка крестит меня, голову мою, три раза и говорит звонким голосом:
– Во имя Отца… и Сына… и Святого Духа!
Горкин шепчет мне на ухо:
– Ручку-то, ручку-то поцелуй у батюшки!
Я целую бледную батюшкину ручку, и слезы сжимают горло. Вижу – бледная рука шарит в кармане ряски, слышу торопливый голос:
– А моему, – ласково называет мое имя, – крестик, крестик…
Смотрит и ласково, и как-то грустно в мое лицо и опять торопливо повторяет:
– А моему… крестик, крестик…
И дает мне маленький кипарисовый крестик – благословение. Сквозь невольные слезы – что вызвало их? – вижу я светлое, ласковое лицо, целую крестик, который он прикладывает к моим губам, целую бледную руку, прижимаюсь губами к ней.
Горкин ведет меня, вытирает мне слезы пальцем и говорит радостно и тревожно будто:
– Да что ты, благословил тебя… да хорошо-то как, Господи… а ты плачешь, касатик! На батюш-ку-то погляди, порадуйся.
Я гляжу через наплывающие слезы, сквозь стеклянные струйки в воздухе, которые растекаются на пленки, лопаются, сквозят, сверкают. Там, где крылечко, ярко сияет солнце, и в нем, как в слепящем свете, благословляет батюшка Варнава. Я вижу Федю. Батюшка тихо-тихо отстраняет его ладошкой, отмахивается от него как будто, а Федя не уходит, мнется. Слышится звонкий голос:
– И помни, помни! Ишь ты какой… а кто ж, сынок, баранками-то кормить нас будет?..
Федя кланяется и что-то шепчет, только не слышно нам.
– Бог простит, Бог благословит… и Господь с тобой, в миру хорошие-то нужней!..
И кончилось.
Мы собираемся уходить. Домна Панферовна скучная: ничего не сказал ей батюшка, Анюту только погладил по головке. А Антипушке сказал только:
– А, простачок… порадоваться пришел!
Антипушка рад и тоже, как и я, плачет. И все мы рады. И Горкин – опять его батюшка назвал: «Голубь мой сизокрылый». А Домну Панферовну не назвал никак, только благословил.
Собираемся уходить и слышим:
– А, соловьи-певуны, гостинчика принесли!
И видим поодаль – наших, от Казанской, певчих, васильевских: толстого Ломшакова, Батырина-октаву и Костикова-тенора. Горкин им говорит:
– Что же вы, вас это батюшка, вы у нас певуны-то соловьи!
Храм Святого Сергия Радонежского. Сергиев посад Фото Massimilianogalardi
А батюшка их манит. Они жмутся, потрагивают себя у горла, по привычке, и не подходят. А он и говорит им:
– Угостили вчера меня гостинчиком… вечер-ком-то! У пруда-то, из скиту я шел?.. Господа благое лов ля ли-пели. А теперь и деток моих гостинчиком накормите… ишь их у меня сколько!
И рукой на народ так, на крылечке даже повернулся: полон-то двор народу. Тут Ломшаков и говорит, рычит словно:
– Не знали, батюшка… пели мы вчера у пруда… так это вы шли по бережку и приостановились под березкой!..
А батюшка и говорит, ласково так, с улыбкой:
– Хорошо славили. Прославьте и деткам моим на радость.
И вот они подходят, робко, прокашливаются, крестятся на небо и начинают. Так они никогда не пели! Горкин потом рассказывал: «Ангели так поют на Небеси!»
Они поют молитву-благословение, хорошо мне знакомую молитву, которая начинает всенощную: «Благослови, душа моя, Господа…»
Подходят благословиться. Батюшка благословляет их, каждого. Они отходят и утираются красными платками. Батюшка благословляет с крылечка всех широким благословением и уходит в домик. Ломшаков сидит на траве, обмахивается платком и говорит-хрипит:
– Недостоин я, пьяница я… и такая радость!..
Мне его почему-то жалко. И Горкин его жалеет:
– Не расстраивайся, касатик… одному Господу известно, кто достоин. Ах, Сеня, Сеня… да как же вы пели, братики!..
Ломшаков дышит тяжело, со свистом, все потирает грудь. Говорит, будто его кто душит:
– Отпето… больше так не споем.
Лицо у него желтое, запухшее. Говорят, долго ему не протянуть.
Сегодня последний день, после обеда тронемся.
Ранним утром идем прикладываться к мощам – прощаться. Свежо по заре, солнце только что подымается, хрипло кричат грачи. От невидного еще солнца лавра весело золотится и нежно розовеет, кажется новенькой, в новеньких золотых крестах. Розовато блестят на ней мокрые от росы кровли. В Святых воротах совсем еще пустынно, гулко; гремя ключами, румяный монах отпирает «святую» лавочку. От росистого цветника тянет душистой свежестью – петуньями, резедой, землей. Небо над лаврой – святое, голубое. Носятся в нем стрижи, взвизгивают от радости. И нам всем радостно, денек-то послал Господь! Только немного скучно: сегодня домой идти.
После ранней обедни прикладываемся к мощам, просим благословения преподобного, ставим свечу дорожную. Пригробный иеромонах все так же стоит у возглавия, словно и никогда не сходит. Идет и идет народ, поют непрестанные молебны, теплятся негасимые лампады.
Распятие. Икона новгородской школы. Ок. 1360
Грустно выходим из собора, слышим в последний раз: «Преподобный отче Се-ргие, моли Бога о на-ас!..»