Тихий американец

– Они ужасно замерзли ночью, – ответил тот. – Нам приходится запирать двери монастыря, не то они бы его совсем заполонили.

– А у вас тепло?

– Не очень. Там бы не уместилась даже десятая часть всех этих людей. Я знаю, о чем вы думаете, – продолжал он. – Но важно, чтобы хоть не все мы заболели. У нас единственная больница в Фат-Дьеме, и наши медицинские сестры – это монахини.

– А хирург у вас есть?

– Я делаю, что могу. – Тут я заметил, что его сутана забрызгана кровью. Он спросил: – Вы поднялись сюда за мной?

– Нет. Мне хотелось поглядеть вокруг.

– Я потому вам задал этот вопрос, что вчера ночью сюда ко мне приходил один человек исповедоваться. Он был немножко напуган тем, что видел там, у канала. Его можно понять.

– А там очень скверно?

– Парашютисты накрыли их перекрестным огнем. Вот бедняги. Я подумал, что, может, и у вас нехорошо на душе.

– Я не католик. И, пожалуй, даже не христианин.

– Удивительно, что делает с человеком страх.

– Со мной он ничего не сделает. Если бы я даже верил в бога вообще, мысль об исповеди мне все равно была бы противна. Стоять на коленях в одной из ваших будок! Открывать, душу постороннему человеку! Простите, отец, но я вижу в этом что-то нездоровое… недостойное мужчины.

– Вот как, – заметил он. – Вы, наверно, хороший человек. Видно, вам ни в чем не приходилось раскаиваться.

Я взглянул на церкви, они вереницей тянулись между каналами к морю. На второй по счету колокольне блеснул орудийный огонь. Я сказал:

– Не все ваши церкви сохраняют нейтралитет.

– Это невозможно, – ответил он. – Французы согласились оставить в покое территорию собора. О большем мы и не мечтаем. Там, куда вы смотрите, пост Иностранного легиона.

– Я пойду. Прощайте.

– Прощайте и счастливого пути. Берегитесь снайперов.

Чтобы попасть на главную улицу, мне пришлось локтями прокладывать себе путь сквозь толпу и миновать озеро и белую, как сахар, статую с распростертыми руками. Улицу можно было окинуть взглядом больше чем на километр в обе стороны, и на всем ее протяжении, помимо меня, было всего два живых существа: двое солдат в маскировочных касках; они медленно удалялись с автоматами наготове. Я говорю – живых, потому что на пороге одного из домов головой наружу лежал труп. Было слышно только, как жужжат мухи и замирает вдали скрип солдатских сапог. Я поспешил пройти мимо трупа, отвернувшись. Когда я оглянулся несколько минут спустя, я оказался наедине со своей тенью и не слышал больше ничего, кроме своих шагов. У меня было такое чувство, будто я стал мишенью в тире. Мне пришло в голову, что если на этой улице со мной случится недоброе, пройдет много часов, прежде чем меня подберут: мухи успеют слететься отовсюду.

Миновав два канала, я свернул на боковую дорогу, которая вела к одной из церквей. Человек двенадцать парашютистов в маскировочном обмундировании сидели на земле, а два офицера разглядывали карту. Когда я подошел, никто не обратил на меня никакого внимания. Один из солдат с высокой антенной походного радиоаппарата сообщил: «Можно двигаться», – и все встали.

Я спросил на плохом французском языке, могу ли я пойти с ними. Одним из преимуществ этой войны было то, что лицо европейца само по себе служило пропуском на передовых позициях: европейца нельзя было заподозрить в том, что он вражеский лазутчик.

– Кто вы такой? – спросил лейтенант.

– Я пишу о войне, – ответил я.

– Американец?

– Нет, англичанин.

– У нас пустяковая операция, – сказал он, – но если вы хотите с нами пойти… – Он принялся снимать стальной шлем.

– Что вы? Не надо, – сказал я, – это для тех, кто воюет.

– Как хотите.

Мы вышли из-за церкви гуськом, – лейтенант шагал впереди, – и задержались на берегу канала, ожидая, пока солдат с радиоаппаратом установит связь с патрулями на обоих флангах. Мины пролетали над нами и разрывались где-то невдалеке. По другую сторону церкви к нам присоединились еще солдаты, и теперь нас было человек тридцать. Лейтенант объяснил мне вполголоса, ткнув пальцем в карту:

– По донесениям, в этой деревне их человек триста. Может быть, накапливают силы к ночи. Не знаем. Никто их еще не обнаружил.

– Это далеко?

– Триста метров.

По радио пришел приказ, и мы молча тронулись; справа был прямой, как стрела, канал, слева – низкий кустарник, поля и опять низкий кустарник. – Все в порядке, – шепнул, успокаивая меня, лейтенант. Впереди, в сорока метрах от нас, оказался другой канал с остатками моста, с одной доской, без перил. Лейтенант подал знак рассыпаться, и мы уселись на корточки лицом к неразведанной земле, которая начиналась по ту сторону доски. Солдаты поглядели на воду, а потом, как по команде, отвернулись. Я не сразу разглядел то, что увидели они, а когда разглядел, мне почему-то вспомнился ресторан «Шале», комедианты в женском платье, восторженно свиставшие летчики и слова Пайла: «неприличное зрелище!»