Тихий американец

Это я помню, а вот то, что Пайл потом рассказывал другим, нет: что я якобы ткнул пальцем в сторону со словами, что у вышки есть кто-то живой и его надо найти. Не мог я позволить себе сентиментальности в духе Пайла! Я себя знаю, мне известна глубина своего эгоизма. Просто мне не по себе (а мир с самим собой – главное мое желание), когда кому-то больно и я это вижу, слышу или осязаю. Порой бесхитростные люди принимают это за бескорыстие, хотя на самом деле я лишь жертвую совсем малым – в данном случае немного оттягиваю лечение своей раны – ради большего блага, мира в душе, позволяющего думать только о себе.

Они вернулись и сообщили, что паренек мертв. Я был счастлив, когда мне в ногу вкололи морфий и я перестал чувствовать боль.

3

I

Поднимаясь по лестнице в квартиру на улице Катина, я был вынужден сделать остановку на первой лестничной площадке. Там, как водится, болтали устроившиеся на корточках вокруг писсуара старухи с изрезанными линиями судьбы лицами. При моем появлении они замолчали, и я прикинул, что бы они мне рассказали, если бы я владел их языком, о событиях, происходивших тут, пока я лежал в госпитале Легиона на Тэйниньской дороге. Где-то, то ли на вышке, то ли на рисовом чеке, я потерял свои ключи и послал Фуонг записку, которую она должна была получить, если оставалась здесь. Это «если» являлось мерой моей неуверенности. В больнице я не получал от нее вестей, ведь Фуонг с трудом писала по-французски, а я не умел читать по-вьетнамски. Я постучал в дверь, она сразу открылась, и все показалось мне прежним. Я внимательно смотрел на Фуонг, пока она справлялась о моем самочувствии, трогала мою ногу в гипсе, подставляла плечо для опоры, словно такое юное растеньице могло послужить надежной опорой.

– Я рад вернуться домой, – произнес я.

Фуонг сказала, что соскучилась, – именно это я, понятно, мечтал услышать. Она всегда говорила то, чего мне хотелось, как азиатский чернорабочий, прилежно отвечающий на вопросы. Помешать этому могла только случайность. Сейчас я поджидал такой случайности.

– Как развлекалась? – спросил я.

– Часто виделась с сестрой. Она нашла работу у американцев.

– Неужели? Пайл помог?

– Не Пайл, Джо.

– Кто такой Джо?

– Ты его знаешь. Экономический атташе.

– Ну конечно, Джо.

Он был из тех, кого сразу забываешь. До сих пор не могу его описать, помню лишь полноту, чисто выбритые и напудренные щеки, громкий смех. Личность как таковая полностью ускользает, кроме имени – Джо. Некоторых людей всегда называют укороченными именами.

Фуонг помогла мне растянуться на кровати.

– Какие фильмы смотрела? – поинтересовался я.

– Один, в «Катина», был такой забавный! – И она принялась подробно пересказывать сюжет.

Я тем временем разглядывал комнату – искал белый конверт, похожий на телеграмму. Пока я медлил с вопросом, оставалась надежда, что Фуонг забыла про телеграмму, которая могла лежать на столе, рядом с пишущей машинкой, на шкафу или, для большей сохранности, в ящике буфета, вместе с ее шарфами.

– Почтмейстер – думаю, это был почтмейстер, а может, мэр – следил за ними до дома, потом взял у пекаря лестницу и залез в окно Карин, но она, видишь ли, ушла с Франсуа в другую комнату, а тут неслышно для него пришла мадам Бомпьер, увидела его на лестнице и подумала…

– Кто такая мадам Бомпьер? – спросил я, глядя на раковину – там, среди лосьонов, она тоже могла что-то положить.

– Я же говорила: мать Карин, она вдова и ищет мужа… – Фуонг села на кровать и засунула ладонь мне под рубашку. – Ужасно смешно!

– Поцелуй меня, Фуонг.

В ней не было кокетства. Она выполнила просьбу и продолжила рассказ о сюжете фильма. Точно так же отреагировала бы на мою просьбу заняться любовью: немедленно, без вопросов, сняла бы шаровары, чтобы потом вернуться к рассказу о злоключениях мадам Бомпьер и почтмейстера.

– Мне не приходила телеграмма?

– Приходила.

– Почему не показываешь?

– Тебе рано работать. Надо лежать и отдыхать.

– Может, это не по работе.

Фуонг дала мне конверт, и я увидел, что он вскрыт. В телеграмме говорилось: «Четыреста слов нужна подоплека отъезда Делатра и ее влияние на военную и политическую ситуацию».

– Да, – кивнул я, – это работа. Как ты узнала? Почему открыла?

– Я думала, это от твоей жены. Надеялась на хорошую новость.

– Кто тебе перевел?

– Отнесла сестре.

– Если бы новость была плохой, ты бы от меня ушла, Фуонг?

Она погладила мне грудь, чтобы успокоить, не понимая, что на сей раз мне нужны слова, пусть лживые.

– Хочешь трубку? Еще для тебя есть письмо. Наверное, от нее.

– Его ты тоже открыла?

– Я не открываю твоих писем. Телеграммы – другое дело, их читают чиновники.

Конверт хранился среди шарфов. Осторожно достав, она положила его на кровать. Я узнал почерк.

– Если новость плохая, что ты…

Я отлично знал, что новость будет плохая. Телеграмма могла означать внезапный всплеск великодушия, а в письме – только объяснения, оправдания… Я прервал свой вопрос, потому что нечестно требовать обещания, которого нельзя сдержать.

– Чего ты боишься? – спросила Фуонг, и я подумал: «Боюсь одиночества, пресс-клуба и тамошней жилой комнаты, а еще Пайла».