Тихий берег Лебяжьего, или Приключения загольного бека

Бабушка сказала: «Подожди, сейчас» и вышла. Фрол Петрович прямо прыгнул к столу, налил стопку водки, проглотил, не закусывая, и уселся на место. Еле успел. Бабушка вернулась и скучным голосом спросила:

— Что тебе надо?

Урядник сложил ладони и таким сладким-сладким голосом:

— Ольга Константиновна! Матушка! Выручайте. Не уедет так становой. Не отдарить — съест, сожрет с потрохами. У меня ничего, ну, ничего…

— Врешь, поди…

Мне надоело слушать. Я запомнил некоторые новые слова, чтобы спросить у мамы. Хотя понял, что разговор о Непомнящем — это о Рыбаленции, что отпущенный воришка — это Ванька и что Чернобородый на свободе. А про лошадей, цыган и волхование — не понял.

Кокка

Кокка — это большой костер. Его у нас и на той стороне залива у финнов жгут в день Ивана Купала. Чем больше костер, тем лучше. Правда, наши дяди и их компания жгут против батареи не один, а два костра поменьше, чтобы удобнее было прыгать. Поодиночке или парами. Возьмутся за руки, разбегутся и прыгают прямо через пламя. Через большой нельзя.

Я пошел смотреть, как в Лоцманском готовят кокку.

В Лоцманское село ведут высокие железные ворота с красивой надписью. Одинаковые домики лоцманов стоят за старой речкой вдоль морского берега. Речка не течет, она бывшая. В ней удивительно прозрачная вода и белые лилии. Сережка говорит, что это не лилии, а кувшинки. Все равно очень красивые, особенно днем, когда полностью открываются — белоснежные лепестки и на середине чашечки желтая пупочка.

Я постоял на мосту через старую речку, посмотрел, как смешно бегают поверху водомерки и черные блестящие жуки-вертячки. Листья лилий, как большие зеленые тарелки, плавают на воде. Под ними, если присмотреться, можно заметить щурят. Похожие на зеленые палочки, они недвижно стоят в прозрачной воде, как полагается у больших щук — хвостики в тени под листьями, головы на солнце.

На песке у самого моря, подальше от домов, готовился большой костер, наверно, самый большой на всем побережье. Садовник и трое лоцманских учеников привезли бочку смолы. Здоровый конь еле протащил по песку, тужился и хрипел. Бочку сгрузили и поехали за дровами.

У бочки крутились лоцманские ребята и, хуже всего, барановские близнецы. Они сразу начали приставать ко мне, толкаться и дразниться. Я знал, что они перестали мучить Рыбаленцию, и не хотел связываться. Все-таки чуть не пришлось драться. Лоцманские сказали, что двоим на одного нечестно, и отогнали близнецов, даже раза два их стукнули.

С дровами приехали три подводы. Привезли всякие старые доски, обломки бревен, всякую деревянщину. Сложили такой кострище, что, когда зажгут, наверно, будет видно на том берегу. Мы смотрели, как садовник обвязал дрова проволокой, чтобы не развалились, и топором отколол кусок от бочки, чтобы смола немного вылилась и вечером было легче поджечь.

Тут лоцманские ребята закричали: «Идет! Идет!» — и бросились бежать от моря к своим домам, будто так далеко может заплеснуть. Я сразу понял, что они увидели большой пароход и ждали волну. Нарочно остался на берегу, даже ближе подо шел.

Высокую черную волну было хорошо видно. Над Плескуном поднялся белый столб, потом над Чайкиным, и все ближе и ближе. От берега сначала ушла вода, потом хлынула далеко на берег, охватила и даже немного покачала готовую кокку. Я оказался слишком близко, еще для задавательства повернулся спиной к морю. В спину и стукнуло, свалило и прокатило по песку. Весь мокрый, я встал и, спокойно посвистывая, пошел домой. Нахальные барановские ребята смеялись.

Контрабандисты

После ужина все пошли на берег. Я задержался, будто бы дочитать «Кожаный чулок», выждал и побежал к пристани. Рыбаленция одной рукой откачивал из шлюпки воду. Я отобрал лейку и откачивал долго-долго — так налило дождями. Кончил, когда сильно стемнело. Дядя Ваня сел на руль, я на весла. Сначала было неудобно, непривычно широко, потом приспособился, и шлюпка пошла.

Мы вышли из речки, отвалили за вторую банку и повернули на восток. По берегам зажигались кокки: горела у дачников Петровского хутора, в Свиньинской бухте, наша — перед батареей, лоцманская и еще много. Когда мы вышли на траверз Лоцманского, там горел большой огонь. Дыма не было видно, только высокое пламя, искры до неба и внизу на песке темные фигурки людей. Здорово горит смола!

Рыбаленция молчал. Я греб и греб, не оглядываясь, и без особого любопытства старался догадаться, куда идем. Случайно оглянулся и ахнул: на море был полный штиль и везде звезды. Они светились россыпью над головой, струились волнами от носа шлюпки, вспыхивали и кувыркались в каждой воронке гребка, переходили на берег как бусы по обеим сторонам моря…

По кострам я увидел, что мы миновали Лоцманское и Старую гавань. Я все греб и греб, понимал, что скоро будет Борковская поляна.

Вдруг, странное дело, от шума весел получилось эхо и голос с неба окликнул:

— На шлюпке!

Рыбаленция скомандовал:

— Вешла по борту, — ответил: — Ешть на шлюпке!

— Пекка синя? Кукаж он тойнен?[34]

— Миня, миня. Хян он мейгялянен[35].