Тихий Дон

На майдане собрался однажды сход: подходили дележ и порубка хвороста. Толпились у крыльца правления в тулупах и шубах, поскрипывали валенками. Холод загнал в правление. За столом, по бокам от атамана и писаря, расселись почетные – в серебряной седине бород – старики, помоложе – с разномастными бородами и безбородые – казаки жались в кураготы, гудели из овчинной теплыни воротников. Писарь крыл бумагу убористыми строками, атаман засматривал ему через плечо, а по нахолодавшей комнате правления приглушенным гудом:

– Сена́ ноне…

– Во-во… Луговое – корм, а со степи – гольный донник.

– Бывалоча, в старину до Рождества в попасе.

– Калмыкам добро!

– Экхе-м…

– У атамана-то волчий ожерелок, ишь голову не повернет.

– Калкан нажрал, боров, дьявол!

– Тю, сват, аль зиму пужаешь? Тулупишше-то…

– Цыган теперича шубу продал.

– На Святках ночуют это цыгане в степе, а укрываться нечем, бреднем оделся, забрало до тонкой кишки – проснулся цыган, палец-то в ячейку просунул и матери: «Ху, маманя, гутарит, то-то на базу и холодишша!..»

– Упаси бог – сколизь зачнется.

– Быков ковать, не иначе.

– Надысь рубил я белотал у Чертовой ендовы, хорош.

– Захар, мотню застегни… Отморозишь – баба с база сгонит.

– Гля, Авдеич, ты, что ль, обчественного бугая правдаешь?

– Отказался. Паранька Мрыхина взялась… Я, дескать, вдова, все веселей. Владай, говорю, в случай приплод…

– Эх-ха-ха-ха!

– Гы-гы-гыыы!..

– Господа старики! Как всчет хвороста?.. Тишше!

– В случай, говорю, приплод объявится… кумом, стал быть…

– Тише! Покорнейше просим!

Сход начался. Атаман, поглаживая запотевшую насеку, выкрикивал фамилии раздатчиков, дымился паром, обдирал мизинцем сосульки с бороды. Позади, у хлопающей двери, – пар, давка, звучные хлопки сморканий.

– В четверг нельзя назначать порубку! – старался перекричать атамана Иван Томилин и тер пунцовые уши, кособоча голову в синей артиллерийской фуражке.

– Как так?

– Ухи оторвешь, пушкарь!

– Мы ему бычиные пришьем.

– В четверг половина хутора за сеном на отвод сбираются. Эк рассудили!..

– С воскресенья поедешь.

– Господа старики!..

– Чего там!

– В добрый час!

– Гу-у-у-у-у!..

– Го-го-го-ооо!..

– Га-а-а-а-а!..

Старик Матвей Кашулин, перегибаясь через шаткий стол, запальчиво взвизгивал, тыкал в сторону Томилина ясеневым гладким костылем:

– Погодишь с сеном!.. Небось!.. Как обчество… Ты сроду поперек становишься. Молодой, дурак, братец ты мой!.. Вот!.. Ишь ты!.. Вот…

– Ты сам до старости ума в соседях занимаешь… – Выпячивая голову из задних рядов, безрукий Алексей частил, примаргивал глазом, судорожно дергал дырявой щекой.

Он шесть лет враждовал со стариком Кашулиным из-за клочка перепаханной земли. Бил его каждую весну, а земли захватил у него Матвей Кашулин с воробьиную четверть, – зажмурившись, переплюнуть можно.

– Замолчь, судорога!

– Жалкую, что далеко, – отсель не достану, а то я бы тебя зыкнул, аж красную соплю б уронил!

– Ишь ты, моргун косорукий!..

– Цыцте вы, связались!..

– Вон на баз, там и склещитесь. Право.

– Брось, Алексей, вишь, старик наежился, ажник папах на голове шевелится.

– В тигулевку их, какие скандальничают!..

Атаман вплюснул кулак в пискнувший стол.

– Зараз сидельцев позову! Молчать!..

Смолкая, гул прошелся до задних рядов и заглох.

– В четверг, как рассвенется́, выезжать на порубку.

– Как вы, господа старики?

– В добрый час!

– Давай Бог!

– Ноне стариков не дюже слухают…

– Небось будут слухать. Аль управу не сыщем? Мой Алексашка, как отделял его, было-к в драку кинулся, за грудки хватался. Я его доразу секанул: «Зараз же заявляю атаману и старикам, выпорем…» Посмирнел, слег, как травина под полой водой.

– А ишо, господа старики, получена от станишного атамана распоряжения. – Атаман перевел голос и покрутил головой: стоячий воротник мундира, задирая подбородок, врезался в шею. – В энтую субботу в станицу молодым на присягу. Чтоб к вечеру были у станишного правления.

У крайнего к двери окна Пантелей Прокофьевич, по-журавлиному поджимая хромую ногу, стоял рядом со сватушкой. Мирон Григорьевич в распахнутом тулупе сидел на подоконнике, улыбался в гнедую бороду. На коротких белесых ресницах его пушился иней, коричневые крупные конопины налились от холода кровью, посерели. Около, перемигиваясь, улыбаясь, толпились казаки помоложе, а в середине, сдвинув на плоский лысеющий затылок синеверхую атаманскую, с серебряным перекрестом, папаху, покачивался на носках одногодок Пантелея Прокофьевича – нестареющий, вечно налитой, как яблоко антоновка, румянцем – Авдеич, по кличке Брёх.

Служил Авдеич когда-то в лейб-гвардии Атаманском полку. На службу пошел Синилиным, а вернулся… Брёхом.