Тихий Дон Кихот

— Оборотни сейчас есть и среди русских, и промеж татар, и у чеченцев. Все теперь перемешано, запутано. Всяких чудаков теперь и у своих можно отыскать. А в старину не так было. Всякий народ был един, одного роду, от одного корня. Всяких особостей не терпели, отступников карали. Сейчас ведь и в семьях нет единства…

Акулина вдруг громко вздохнула, почти всхлипнула, но, махнув на кого-то невидимого рукой, продолжила свой рассказ:

— … А раньше народ был, как один человек. Вера едина, песня одна на всех, праздник и горькая судьба общие. Грех вот тоже был на весь род. Я к чему веду? Ведь был такой народ, который в волков ли, в собак ли, а умел обращаться. Мужики — в кобелей, бабы — в сук, а малые дети щенятами за ними бегали. Дружно между собой жили, все поровну делили, а соседним народам много беды приносили. Своего скота не держали, хлеб не сеяли, выбегали ночью одной стаей, а утром сытые возвращались… Ходил тогда по языческим землям апостол Андрей, проповедовал Учение, обращал в истинную веру. Попал он и к оборотням. Они его у себя днем приняли, выслушали, кивали ему согласно. Наступает вечер, луна выкатывает. Смотрит апостол Андрей: люди вокруг него в обличии своем меняются, лица вытягиваются и шерстью обрастают. Апостол Андрей тут восстал, молитвой и крестным знамением против бесовщины вооружился. Божьим словом их превращение звериное удержал. Только вот головами они уже озверели. Успели, значит. Остались они песьеголовыми. Так и жили с мордами, а не лицами. Но с тех пор по людским законам зажили, хотя песьеголовыми так и остались, недооборотнями… Вот и святой Христофор был из этих…

Михаил хотел спросить про неизвестного ему святого, но тут у дверей захрустел снег. Акулина, заметалась, как застигнутая врасплох любовница, схватилась за поленья. Корнилов, наоборот, остановился, то ли улыбнулся, то ли прищурился на яркий белый свет в ожидании невидимки.

— Аннушка! Дочурка! Солнышко мое! — запричитала Акулина, первая прочитавшая в темном силуэте знакомые черты.

— Можно подумать, давно не виделись, — улыбнулась Аня. — Или я вас напугала, спугнула?

— Скажешь тоже, — Акулина опять засмущалась, стала прятать лицо в платок, нагружать себя дровами. — Я думала: отец Макарий подкрадывается, прислушивается. А это ты, солнышко весеннее!

Аня красноречивым взглядом сказала мужу: учись мне радоваться. А тот и так смотрел на нее влюбленно. Жена стояла перед ним в акулинином ватнике, чужом выцветшем платке, больших, не по размеру, валенках. Только глаза, щеки и коленки были знакомые, любимые.

В этот момент в голове Михаила возникла неожиданная картина. Он представил Аню идущей среди других женщин в таких же серых телогрейках, валенках и платках, белые буквы глупого призыва над дверями, высокий забор с колючей проволокой и вышки охраны. Корнилов уже хотел сказать об этом Ане, отшутиться, но почему-то передумал. Вместо этого стукнул кулаком по поленнице дров, будто поправляя торчащие поленья.

— Как помощник? — спросила Аня. — Пригодился?

— Так это ты, лапонька моя, прислала мне подмогу? — удивилась Акулина.

— А он разве не доложился? — усмехнулась Аня лукаво. — Я смотрю, между вами точно какие-то заряды начали проскакивать. Еще чуть-чуть, и я бы опоздала…

— Будет вам надо мною насмехаться, — опять замахала латаными варежками Акулина, отчего вокруг нее роем поднялась снежная пыль. — Надо же такое удумать. Далеко ли до греха.

— Вот и я о том же, — не отпускала ее Аня.

— Я пока отлучилась, Миша почти управился. Отец Макарий не поверит, что я одна сподобилась.

— Скажешь ему, что с Божьей помощью, — подсказала Аня, но Акулина на такие слова только головой покачала. — Я чего пришла? Тесто уже поднялось. Я его помяла, поколотила, а оно опять поднялось. И так три раза. Может, пора?

— Пойдем, поглядим…

Две подружки — ироничная питерская красавица и полуграмотная, изувеченная баба — обнявшись, пошли по узенькой, прорезанной в глубоком снегу тропинке к монастырской кухне. Корнилов, ставший вдруг лишним, неудобным, бессмысленно торчащим, потащился за ними следом.

Супруги Корниловы уже неделю гостили в монастыре у отца Макария, как у родного деревенского дедушки. А добрый «дедушка» потчевал их не только знаменитыми монастырскими пряниками, но и местными диковинками. С утра у дверей кельи, где поселили Аню с Михаилом, раздавалось тихое, но настойчивое покашливание, осторожные шаги. Потом скрипела половица, и этот скрип теперь повторялся через равные промежутки времени.

Аня показывала невидимому за дверью дневальному кулак и прятала голову под подушку. А муж, к ее удивлению, вскакивал с постели, будто не спал, а только притворялся. Впрыгнув в старенькие опорки, в одних трусах, он начинал выплясывать в келье что-то среднее между гопаком и камаринским, чтобы согреться в остывшем за ночь помещении.

— Можешь особенно не стараться, — бормотала Аня, — я все равно на тебя не смотрю.

Тут же в дверь осторожно стучались, и еще хрипловатый с утра голос отца Макария поздравлял их с добрым утром и благодарил уже погромче Бога за наступающий новый день.