Тихий Дон Кихот

Корнилов появлялся в супружеской спальне, словно влезал сюда через балкон, и удалялся под утро, оставляя у Ани странное ощущение. Явление влюбленного странствующего рыцаря было, конечно, интригующим и романтичным. Эту влюбленность Аня поддерживала, как священный огонь, всякими доступными ей способами, но никак не могла понять какой-то его неприкаянности, отчужденности, которые ясно ощущала последнее время. Все было прекрасно в их отношениях, душевные объятия всегда были раскрыты навстречу друг другу, но Ане казалось, что какой-то рыцарский доспех супруга время от времени больно колется. Она даже сказала Михаилу об этом.

– А ведь это идея! – ответил Корнилов, немного подумав. – Давай перенесем спальню в пустующую гостиную с балконом. Каждый вечер ты будешь сбрасывать мне веревочную лестницу, а я буду залезать к тебе на балкон. Правда, по законам жанра ты должна выходить на балкон в ночной рубашке, а я их не очень люблю… Разве что вот эту, полупрозрачную. Ты в ней просто Ежик в тумане.

– Что это еще за мультипликационные комплименты! – возмутилась Аня его несерьезности.

– Я думал, тебе понравится, – стал оправдываться муж. – Вон у тебя в спальне сколько всяких глазастых зверей. Сидят, смотрят.

– «У тебя в спальне», – передразнила его Аня. – Ты так и не понял, что это наша спальня? Я специально тебе мягкими медвежатами на это намекаю. Обрати внимание, сколько их тут. Один, два, три…

– Это не медвежонок, а панда.

– Бамбуковый медведь.

– Панда относится к енотовым.

– Все равно медвежонок, – стояла на своем Аня.

– Енотовидный…

– Не будем спорить на брачном ложе.

– Не будем спорить… Но как-то они на нас… глазеют.

– А у этих зверюшек специальные глупые морды. Пусть себе смотрят и ничего не понимают.

– Это тоже намек? Специальные глупые медвежата?

– Вот именно, – ответила Аня. – Надо быть очень упрямым и глупым медведем, чтобы не понимать, что у нас есть общий дом, наше общее пространство, что у нас вообще все должно быть общее: и души, и тела…

Они в тот раз не договорили, скомкали разговор, потому что дышали уже неровно и слышали сердцебиение друг друга. Потом заснули одновременно, а утром Аня проснулась, как от прикосновения чего-то холодного, металлического. Кто-то из них завел электронный будильник, выбрав сигналом «Болеро» Равеля. Михаил опять начал день дурачась, поднимался с постели и опять падал в такт музыкальным повторениям. Аня на этот раз не стала ему подыгрывать, сразу отправилась в ванную, а потом на кухню.

Кухня, пожалуй, была самым обжитым помещением в доме. Здесь разговоры не прерывались на посторонние дела, вроде исполнения супружеского долга, а легкие объятия и прикосновения были сами по себе, а не подготовкой к чему-либо другому. А самое главное, что Корнилов на кухне начинал хозяйничать, то есть выглядел хозяином.

Может, под влиянием Акулининых пряников, но сразу же после возвращения из монастыря Михаил попробовал испечь то ли булки, то ли пироги. Первый блин оказался не комом, а прочным строительным материалом. Аня хоть и сделала несколько незначительных критических замечаний, ела булочки с видимым удовольствием, каждый откусанный кусочек обильно запивая чаем.

– Жесткий и правдивый хлеб, как сама жизнь, – сказал кулинар, задумчиво пережевывая свою выпечку. – Но есть его цивилизованному человеку нельзя. Не вздумай пуделя им накормить…

В следующий раз Корнилов готовил, пачкая мукой сразу несколько кулинарных книг. Он страшно ругался и требовал у знаменитых авторов подробностей, ярких образов и математической точности пропорций. Еще он поминал какую-то бабушку Прасковью, которая унесла в могилу рецепт расстегая и кулебяки.

С третьего раза пирожки неожиданно получились и румяными, и мягкими, и ароматными, но совершенно пресными. К тому же мясной фарш Михаил высушил до невозможности.

Но идеальный пирог был уже не за горами.

Аню поначалу новое увлечение мужа забавляло, хотя она и тревожилась за собственные желудок и фигуру. Но чем лучше выходили из духовки пирожки, тем серьезнее она становилась.

В самом деле, вместо того, чтобы исполнить свою, давно высказанную Ане мечту и оборудовать на участке спортивный зал, «Шаолиньский монастырь», «Кодокан», «Будокан» или еще чего, Михаил колотил, бросал и душил дрожжевое тесто. Ане временами казалось, что он играет роль монастырской стряпухи Акулины, примеряя на себя фартук статиста, вторичного персонажа. Отсюда и это его: «Кушать подано!»

Аня заметила, что Корнилов даже ограничил себя в пространстве дома и земельного участка. На некоторые уголки усадьбы он наложил для себя что-то вроде табу. Супружеское ложе, диван в гостиной, кухня, гараж и старый дуб. Вот и все его оперативное пространство. Можно подумать, остальные помещения были заселены кем-то другим, соседями, чужими людьми.

– Правда, был еще их общий кабинет. Общий кабинет, когда в доме половина комнат пустовала без мебели и людей!