Тихий Дон. Том 1

Поуспокоились не сразу. Кто-то кого-то в пылу споров толкнул, у кого-то кровь из носа вышибли, кто-то из молодых неожиданно разбогател шишкой под глазом. После всеобщего замирения приступили к выборам отрядного. Провели Петра Мелехова – и он аж поалел от гордости. Но тут-то и напоролся сотник, как ретивый конь на чересчур высокий барьер, на непредвиденное препятствие: дошла очередь записываться в охотники, а охотников-то и не оказалось. Фронтовики, сдержанно относившиеся ко всему происходившему, мялись, не хотели записываться, отшучивались:

– Ты чего ж, Аникей, не пишешься?

И Аникушка бормотал:

– Молодой я ишо… Вусов вон нету…

– Ты шутки не шути! Ты что – на смех нас подымаешь? – вопил у него под ухом старик Кашулин.

Аникей отмахивался, словно от комариного брунжанья:

– Своего Андрюшку поди запиши.

– Записал!

– Прохор Зыков! – выкрикивали у стола.

– Я!

– Записывать?

– Не знаю…

– Записали!

Митька Коршунов с серьезным лицом подошел к столу, отрывисто приказал:

– Пиши меня.

– Ну, ишо кто поимеет охоту?.. Бодовсков Федот… ты?

– Грызь у меня, господа старики!.. – невнятно шептал Федот, скромно потупив раскосые, калмыцкие глаза.

Фронтовики открыто гоготали, брались за бока, щедрые на шутку отмачивали:

– Бабу свою возьми… на случай вылезет грызь – вправит.

– Ах-ха-ха-ха!.. – покатывались позади, кашляя и блестя зубами и маслеными от смеха глазами.

А с другого конца синичкой перелетела новая шутка:

– Мы тебя в кашевары! Сделаешь борщ поганый – до тех пор будем в тебя лить, покеда с другого конца грызь вылезет.

– Резко не побегешь – самое с такими отступать.

Старики негодовали, ругались:

– Будя! Будя! Ишь какая им веселость!

– Нашли время дурь вылаживать!

– Совестно, ребяты! – резонил один. – А бог! То-то! Бог – он не спустит. Там помирают люди, а вы… а бог?

– Томилин Иван. – Сотник, поворачиваясь, огляделся.

– Я артиллерист, – отозвался Томилин.

– Записываешься? Нам и артиллеристы нужны.

– Пиши… э-эх!

Захар Королев, Аникушка, с ними еще несколько человек подняли батарейца на смех:

– Мы тебе из вербы пушку выдолбим!

– Тыквами будешь заряжать, картошка замест картечи!

С шутками и смехом записалось шестьдесят казаков. Последним объявился Христоня. Он подошел к столу, сказал с расстановочкой:

– Намулюй, стал быть, меня. Только наперед говорю, что драться не буду.

– Зачем же тогда записываться? – раздраженно спросил сотник.

– Погляжу, господин офицер. Поглядеть хочу.

– Пишите его. – Сотник пожал плечами.

С майдана расходились чуть ли не в полдень. Решено было на другой же день отправляться на поддержку мигулинцев.

Наутро на площади из шестидесяти добровольцев собралось только около сорока. Петро, щеголевато одетый в шинель и высокие сапоги, оглядел казаков. На многих синели заново нашитые погоны с номерами прежних полков, иные красовались без погонов. Седла пухли походными вьюками, в тороках и сумах – харчи, бельишко, запасенные с фронта патроны. Винтовки – не у всех, холодное оружие – у большинства.

На площади собрались провожать служивых бабы, девки, детишки, старики.

Петро, гарцуя на отстоявшемся коне, построил свою полусотню, оглядел разномастных лошадей, всадников, одетых кто в шинели, кто в мундиры, кто в брезентовые дождевые плащи, скомандовал трогаться. Отрядик шагом поднялся на гору, казаки хмуро оглядывались на хутор, в заднем ряду кто-то выстрелил. На бугре Петро надел перчатки, расправил пшеничные усы и, поворачивая коня так, что он, часто переступая, пошел боком, крикнул, улыбаясь, придерживая левой рукой фуражку:

– Со-о-тня, слушай мою команду!.. Рысью марш!..

Казаки, стоя на стременах, махнули плетьми, зарысили. Ветер бил в лица, трепал конские хвосты и гривы, сулил дождик. Начались разговоры, шутки.

Под Христоней споткнулся вороной трехвершковый конь. Хозяин огрел его плетюганом, выругался: конь, сколесив шею, перебил на намет, вышел из ряда.

Веселое настроение не покидало казаков до самой станицы Каргинской. Шли с полным убеждением, что никакой войны не будет, что мигулинское дело – случайный налет большевиков на казачью территорию.

XXIV

В Каргинскую приехали перед вечером. В станице уже не было фронтовиков – ушли на Мигулинскую. Петро, спешив свой отряд на площади, возле магазина купца Левочкина, пошел к станичному атаману на квартиру. Его встретил рослый, могучего сложения смуглолицый офицер. Одет он был в длинную просторную рубаху, без погонов, подпоясанную кавказским ремешком, казачьи шаровары с лампасами, заправленные в белые шерстяные чулки. В углу тонких губ висела трубка. Коричневые, с искрой глаза глядели вывихнуто, исподлобно. Он стоял на крыльце, покуривая, глядя на подходившего Петра.

Вся массивная фигура его, выпуклые чугунно крепкие валы мышц под рубашкой на груди и руках изобличали в нем присутствие недюжинной силы.

– Вы – станичный атаман?

Офицер выдохнул из-под никлых усов ворох дыма, пробаритонил:

– Да, я станичный атаман. С кем имею честь говорить?

Петро назвался. Пожимая его руку, атаман чуть наклонил голову:

– Лиховидов Федор Дмитриевич.