Тихий друг

Мальчик, как мне показалось, почувствовал себя гораздо спокойнее и, улыбнулся — неуверенно и осторожно, но все же облегченно. В любом случае, недоразумений могли быть еще тьма: он мог подумать, что я и вправду приличный мужик, без задних мыслей, простой самаритянин, солдатская матушка… И только из-за кружки пива, на халяву, не удовольствия для, а развлечения ради, тащиться на другой конец города ему, может быть, и не захочется…

— И еще я, конечно, подумал — закончил я — что за таким мальчиком, поклонники должны бегать толпами.

И я нахально ухмыльнулся. Вот так, яснее некуда, или он уловит смысл этого завуалированного комплимента?

Что бы вы думали, да, сработало, и теперь все должно пойти как по маслу, но, как и любой представитель человеческой расы, добившийся желаемого, сразу же вопрошает, доволен ли он тем, что получил, так и я задумался: что именно, кроме уверенности в неизбежности Смерти и, в лучшем случае, «неизвестности относительно решающего часа»,[11] я получил, и какой в этом смысл, если я стою на пороге бесконечной и непостижимой ночи?

Но он, стало быть, пошел со мной.

— Меня зовут Герард.

— Лауренс.

Это ведь сигареты дорогой марки? И, если я не ошибаюсь, так звали одного святого, мученика, которого поджарили вживую… Всё, значит, рассеялось в дым…

По дороге мне пришлось лезть из кожи вон, чтобы «Лауренс» не заскучал и не передумал вступать со мной в более тесный контакт. К счастью, он иногда тоже ронял несколько слов:

— Ты живешь здесь, в городе?

— Не постоянно. По работе мне часто приходится бывать в А.

— У тебя здесь комната?

— Нет, целый дом.

Только бы он не спросил, чем я занимаюсь… Я сменил тему разговора и сумел удержать его в русле ни к чему не обязывающих высказываний о фильме, фотографии из которого он так внимательно рассматривал. Я старался ограничиться общими словами и не углубляться в теорию драмы, не говоря о том, чтобы начать что-либо доказывать, короче: всячески избегал подозрений в наличии интеллекта.

— А там поют?

Поют ли в хичкоковском Dial М For Murder? Не обратил внимания, но, кажется, нет. «Лауренс» же «просто с ума сходил» по фильмам, в которых много поют.

Мы подошли к Улице Жимолости. Мной овладело странное чувство. Не то чтобы мне хотелось «обоих сразу»: да, конечно, учитывая мою нечеловеческую жадность — обычно я обозначаю ее эвфемизмом «большое сердце» да, разумеется, хотел бы «иметь все сразу», но совершенно не представлял себе, что делать, если встречу сейчас моего «одинокого», дрейфующего в море «безутешной печали» Мальчика, возжелавшего меня столь же лихорадочно и который так любит свою маму. Остановиться, отвести его в сторону и сказать:

— Да, знал бы заранее, что встречу тебя снова, я, конечно, не брал бы с собой этого надушенного гомика… Ты простишь меня?.. Он, разумеется, весь твой, если хочешь овладеть им: я для тебя —

Но — в этот раз к моему облегчению — его опять нигде не было видно. «Лауренс» безостановочно болтал о пении и музыке. Он пел в любительской оперетте… Ах, если бы я только мог заставить его петь и плясать в руках моего безымянного «Мальчика с Улицы Жимолости», под этим телом сильного всадника… Кстати, подходящее название для великого романа…

Мы зашли в дом Кристины, который явно произвел впечатление на Лауренса. Живу ли я здесь совсем один?.. Нет, вместе с сестрой, которая, впрочем, «ничего не имела против», но об этом позже…

А кто хозяин?.. Он не спросил так, напрямик, но прощупал границы дозволенного, осторожно обходя предмет обсуждения. Я отмахнулся от тривиальных материальных забот и хлопот:

— Вообще-то все это нужно продать…

— Продать? — взвизгнул Лауренс, от неожиданности повышая и без того тонкий голос.

— Все продать, — отсутствующе повторил я, будто размышляя над другими, гораздо более важными вещами. — Все продать, деньги отдать беднякам и пойти за Ним…

— …Пойти… что ты имеешь…

— Пойти за Ним. За Тем, кто рек: Я есмь Путь, Правда и Жизнь, — продолжил я трезвым тоном, будто речь шла о том, чтобы перевести деньги на сберегательный счет.

— Я его не знаю.

— Тот, кто знает Его, должен Его любить.

Мы немного выпили, и я начал ласкать его. Очарование в комбинации с презрением было для меня лучшим афродизиаком, но я и не презирал «Лауренса», он мне даже нравился. Без всяческих проволочек он пошел со мной наверх; в маленькой комнатке его внимание, в первую очередь, привлек туалетный столик, который, казалось, заставил его забыть о своих любовных обязанностях. Если бы я не раздел его и нежно, но настойчиво не отправил в постель, то он на остаток дня приклеился бы к столику с косметикой, и я не смог бы оттащить его оттуда. Пока он, кокетливо, но еще не блядовито, чуть заметно покачивал холмиками эфеба, склонив девичью, обрамленную локонами голову на руки, а ладони сложив под подбородком, ему на глаза, должно быть, попалась фотография Германа, лежащая на низкой тумбочке возле кровати.

— Это… твой друг?.. — спросил он, так сказать, осторожно и ненавязчиво, но, несомненно, наслаждаясь мыслью, что является причиной супружеской неверности.