Тихий гром. Книга четвертая

— А ты собери-ка мозги-то в кучку, Иван Федорович, — посоветовал ему Василий, — да вспомни, чего делал ночью под Ивана Крестителя. Не заметил ты, кто по зеленской дороге проезжал в то самое время?

— Ничего я не мог заметить, Васька, потому что спал крепко.

— Да чего с им возиться! — возмутился Григорий. — Поглянулось ему в кутузке, вот и пущай сидит.

— Иди, Иван Федорович, — махнул рукой Тимофей. — Без тебя, стало быть, разбираться придется. — Дождавшись, как затворилась дверь за арестованным, добавил: — Давай, Василий, отправляйтесь-ка с Григорием да из мужиков кого-нибудь захватите в свидетели. Потом документ составим. На хозяйских лошадях и вывезете.

Оставшись вдвоем, почесали мужики затылки, повздыхали тяжко, помолчали, докуривая цигарки, потом Тимофей сказал:

— Сколь не сюсюкай с им, все равно не сознается и Чулок.

— Конечно, не сознается, — подтвердил Егор, присаживаясь к столу с конца. — Холодом их не проймешь, как барсуки в норе сидят. Еду носят им царскую. Чего ж не сидеть-то!

— Отпускать, стало быть? Так ведь врет же он, что хлеба-то нет у его лишнего!

— Погоди, Тима. Он врет, а мы ему заглядываем в рот. Ждем, когда он словечку выронит. Надоть и нам похитрейши быть. Придумал!

Егор соскочил, бросился к двери и вернулся оттуда с Чулком.

Чулок был в бараньей шапке, в тулупе поверх полушубка, в пимах. Жесткая гнедая борода с шерстью тулупного воротника перепуталась. Сутулый и толстый, шагал он вразвалочку и действительно здорово на барсука смахивал. Уселся на табуретку прочно, и даже полы тулупа не распахнул — так уютнее ему.

— Дак чего ж, Иван Корнилович, — спросил Тимофей, — с начала всю говорильню заводить, про голодных да помирающих рассказывать, али теперь уж сам понял, что излишки отдать придется?

— Нет у мине хлеба, ребяты. Хоть чего делайте — нету!

— Да ведь знаем же мы, сколь у тибе его было. Продавать не разрешали, — нажимал Тимофей, — куда ж он подевался-то?

— Сказывал же я вам, что казаки забрали. Сам Дутов проверил, чисто ли замели. У мине ведь он останавливался-то.

— Ну, пес с тобой! — вклинился Егор. — Подвигайся к столу. Хоть ты и врешь, вот тебе бумага. Пиши заявлению председателю.

Чулок, выпростав руки из рукавов тулупа, передвинулся с табуреткой к столу, погладил широкой заскорузлой пятерней клочок бумаги и, покряхтев натужно, спросил:

— Чего писать-то?

— Пиши, — сказал Егор. — Председателю хуторского Совета такому-то… Прошу освободить мине от аресту и контрибуции, потому как весь хлеб отняли дутовцы… Написал? Подпишись. И пошли на место. Вот как соберутся все советчики, мы вместе и обсудим, чего с тобой делать… Может, в городскую тюрьму придется отправить… Там ни тулупа, ни шанег хозяйкиных не будет.

Вернувшись к столу, Егор взял Чулково заявление, повертел его так и этак? Потом достал другой листок и стал выводить на нем такие же и точности каракули, как у Ивана Корниловича:

«Петька скажы матери штобы показала етим чертям хлеп и мине атпустють».

Глядя на старания товарища, Тимофей удивился и, улыбнувшись в ус, одобрил:

— А ведь шибко похоже получилось… И подпись не отличишь от настоящей. Ну и ма-астер! Думаешь, сработает?

— А вот сейчас поглядим, — ответил Егор, свертывая бумажку. — Как в песне: «Милый сватает — страдаю. Что получится, не знаю».

Егор накинул шинель и без шапки вышел. Тепло на дворе, и до Чулкова дома рукой подать, не далеко. Тимофей от нечего делать слонялся из угла в угол по пустому помещению. В окна заглядывал. Теперь уж скамеек наделали много. Стояли они возле стен, а все лишние сдвинуты были в дальний конец.

Ждать пришлось не более четверти часа. Вернулся Егор сияющий и с порога доложил:

— Сработала паршивая бумажка, председатель! На задах у его куча назьма, вот в ей и хлебушек. Откопал я с краю, раскрыл. По-хозяйски сделано: мешки брезентом накрыты, потом — соломкой, а сверху — навоз… Не велел я им ничего трогать. Сказал, что сичас придут к им с понятыми.

— Лихо ты провернул все это, Егор Ильич! — заметил Тимофей, стоя у окна и нервно почесывая за ухом. — И немало, видать, хлеба лежит в той куче, да только попахивает затея твоя душнее, чем тот навоз, каким хлеб-то прикрыт.

— Да ты чего, Тимофей, виноватишь-то мине? — опешил Егор, остановясь возле стола в недоумении. — Они же, все эти Чулки да Кестеры, обманывают Советскую власть, а мы чего поставим против ихнего вранья?

— Они либо несознательные, либо вовсе враги. А кто есть мы? Советская власть. И негоже нам, наверно, становиться с ими на одну доску.

— Э-э, мой грех перед людями отмолют те, какие с голоду не помрут от Чулкова хлебушка… Вон Василий с Григорием подъезжают, — обрадовался Егор возможности прекратить этот неприятный разговор.

— Дак вот, председатель, — заговорил Василий с приходу, — семьдесят пудов мы выкопнули у Кестера из той заначки.

— А кто в понятых был? — спросил Тимофей.

— Кум Гаврюха да Филипп Мослов.

— Ну вот, берите их снова да у Чулка на заднем дворе навозную кучу копните. Там, небось, и того больше добудете.